Константин Крылов Андрей Ашкеров. Путиниада. Политические хроники новейшего времени. – М.: Культура, 2007. – 96 с. (Серия «Левиафан»).
Книжка – как Эстония: маленькая, бело-сине-черная, независимая даже на ощупь. Содержание соответствует форме: маленькие статьи-ампулы на одну инъекцию, черно-белая риторическая техника подкрашенного синевой холодного скепсиса, демонстративное неприсоединение ко всем сущим и возможным политическим позициям. Ашкеров не то чтобы выступает против кого-то, а просто «живет у себя» и к себе читателя не приглашает: «мой дискурс – моя крепость». Разве что в окошко посмотреть, и то без вольностей. Что лишь подтверждает репутацию автора. В затянувшемся бурой тиной прудике нашего экспертного сообщества Ашкеров – ерш: для щук несъедобен, но и сам плотву не ест, брезгует, разве что царапнет колючим пером какого-нибудь зажиревшего леща. Некоторые лещи из академической среды до сих пор обиженно хлюпают жаброй.
«Путиниада», даже судя по названию, – «критическая» книжка. Но это странная критика, не очень привычная «критическая установка» предполагают резкость – от слова «резать», но резать можно по-разному. Рассуждения Ашкерова – этакие длинные продольные рассечения материала, ни в коем случае не поперек волоконец и не задевая сосудиков. Автор не любит крови, но не из гуманизма: она мешает вивисекции, не видно, что там поблескивает в ране. В результате ему удается проникнуть глубже, чем иным публицистам, увлеченно орудующим разделочными ножами и пьянеющим от потоков крови.
Впрочем, тут уместен еще один дисклеймер: мы имеем дело с философией. От того, что называется политической журналистикой, философский текст отличается не только качественно, но и количественно – концентрацией рабочего вещества. Непривычному читателю может показаться, что ему предлагают сгрызть сухой бульонный кубик. Кое-какие ашкеровские фразы и афоризмы при добавлении риторической воды разбухли бы до размеров статей. Иногда жаль, что они так и засохнут: некоторые мысли заслуживают разведения.
Впрочем, это касается не только высказываний, но и их денотатов. Включая главный, заявленный на обложке. Книжка – «про Путина», но что такое ашкеровский «Путин»? Выпаренный концентрат «путинщины», каковую автор считает первичной по отношению к «Путину-как-человеку». То же касается и прочих имен собственных, помянутых в книге.
Здесь можно понять истинного носителя этого «духа» как большую социальную машину: «систему», «порядки» – или как «социальный слой», «антропологический тип». Тогда выходит, что перед нами очередная социальная или национальная критика. Ашкеров дает к тому поводы: раз называет Путина «именем Системы», вдругорядь «перекошенный лик ЕБНа» именует зеркалом, в котором-де отражается воистину омерзительная харя «хомо постсоветикуса»... Дальнейший ход мысли не представлял бы интереса для сколько-нибудь искушенного читателя – что, мало у нас любителей проклясть «наши порядки»? Но в том-то и штука: для автора книги «системы» и «социальные типы» тоже являются не первичной реальностью, а производными от своих логик, от типов активности.
Путин понимается автором «Путиниады» как эпифеномен вертикали власти. Опять-таки «вертикаль» как проект и как логика действий в каком-то смысле первична: ашкеровский Путин – голова, насаженная на кол «вертикали». Причем вопрос о том, отросла ли вертикаль от головы или наоборот, в этой логике не более осмыслен, нежели вопрос о курице и яйце. Тут важна логика, задействованная в «Путине» как в национальном проекте (а Путин и является нашим первым и главным «нацпроектом»).
Поиск альтернативы катастрофе (как орудию управления) сейчас является основным, хотя и скрытым, содержанием как российской политической мысли, так и политического действия. Путин стал возможным именно как одна из таких альтернатив: знаменитая стабильность обозначает именно это, «вертикаль власти» является орудием стабильности, понимаемой как «удержание на краю», откидывание, остановка движения назад. Автор книги, кстати, сочувствует самому этому намерению «остановить гибельный путь» – потому его «Путин» отнюдь не является демонической фигурой, как в текстах радикальных оппозиционеров. Просто Ашкеров хорошо понимает: в нынешней ситуации, чтобы действительно остановиться, нужно бежать изо всех сил? Потому-то он и противопоставляет политике катастрофы не «благостное спокойствие», но то, что называет инставрацией, – стратегию, противостоящую как управлению катастрофой посредством катастрофы, так и выцыганиванию у судьбы-злодейки очередной отсрочки, то есть всякому охранительству и реставраторству.
Инставрация – переоткрытие прошлого, уже не как «проблемного региона» и статьи расходов по маскировке черных дыр (а отношение к прошлому у нынешней России именно такое), но как источника исторических энергий. И переосмысление будущего, опять-таки не как области нарастающей задолженности и надвигающейся катастрофы, отсрочкой каковой оправдывает свое постылое существование «власть», все время перезанимающая у истории под растущий процент, – но как области перспективных вложений (прежде всего ума и воли). Наконец, возвращение ценности настоящему – через возвращение в него настоящих ценностей. Например, такой, как национальная идентичность. Возвращение русскости – если называть вещи своими именами.
