Дедморозов

У БОМЖА Андрея Петровича Морозова за одну ночь вдруг поседела борода. Узнал он об этом не сразу. Ранним январским утром, когда еще и не думало светать, он, кряхтя, поднялся со своей жесткой лежанки (лист картона, "умягченный" парой почти расползшихся от дряхлости пальто) в подъезде на площадке между третьим и четвертым этажами. Долго сонными пальцами разминал закоченевшие телеса, что-то робко приборматывал, оставаясь еще большей частью сознания в разрывистых и мутных сновидениях. Почесывался там-сям, тер слипшиеся глаза... Спешить, право, было решительно некуда. Потом, окончательно избавившись от остатков сна, поглядел в грязноватое подъездное стекло - снег на дворе. Вчера еще было темно, слякотно и угрюмо, а вот за ночь нападало, забелело.

Андрей Петрович прильнул лбом к окну и смотрел во все глаза на раскиданную кругом красоту. И то: снег пушистый, мягкий, еще девственно чистый, укрыл московский двор, ветви корявых лип, плетение чахлых кустов. Пока ни звука нигде, ни следа. Только редкие два-три окна тепло светились в доме напротив. Вспомнилось вдруг, что вчера Тоня-Антонина - добрая душа из 12-й квартиры - вернула выстиранные сорочку да бельишко, почти единственное Андрея Петровича имущество. Кроме этой смены в убогом портфельчике, который он пользовал ночами как подушку, хранилась лохматая зубная щетка, наполовину обеззубевшая расческа, обмылок в полиэтиленовом мешочке, да несколько подобранных им на улице старых газет, которые читал на ночь в тусклом свете казенной лампочки. Взял с подоконника пластиковую бутыль с водой, выпил пару глотков и решился...

Тихо-тихо ступая, Андрей Петрович спустился, на ходу сняв свитер и расстегнув пуговицы рубашки, осторожно - как бы не скрипнула - отворил дверь на двор и вышел. Тут уж легкий морозец заставил нашего героя двигаться поживее: отбежал за угол, долго с болезненным наслаждением мочился, затем трусцой пересек полдвора, остановился у скамейки под липой, быстро снял с себя рубашку-майку-ботинки-носки-брюки, и, оставшись в одних трусах, стал растирать лицо-тело-руки-ноги свежим снегом. Хотелось повизгивать, покрикивать, и даже - запеть! - но Андрей Петрович крепился изо всех сил. Тоня-Антонина месяца два назад как-то пустила его принять душ (сама ведь и пригласила!) в своей старушечьей квартирке и, несомненно, пустила бы еще, но приехали к ней сын с невесткой, привезли внука, и женщина вынуждена была притаить благодеяния. Угостит иной раз, то пакетом молока, то полбатоном, то пластмассовую баклажку салата "оливье" вынесет с внуковых именин, то яблочко-апельсин, а пару раз и милые "сто-пятьдесят" поднесла. Остальные жильцы что ж: дадут сигаретку докурить, и слава Богу. Хоть не гонят, милицией не грозят. А все потому, что Андрей Петрович чистоту и порядок в подъезде соблюдал за собой, да и за другими строго. Безобразий не позволял, шпану малолетнюю гонял, собутыльников не водил, даже храп ночной удерживал... Жил он здесь всего-то с конца лета, как захолодало, а к нему уж все привыкли, хотя детям и наказывали Андрея Петровича остерегаться на всякий случай. Мало ли что... Но и на том - спасибо.

Вот поднялся к себе, по пути обсох и согрелся, облачился в свежее, прибрал "ложе" - картон прислонил к стене, одно пальто развесил на батарее под окном, другое, "поновее", надел сам. Из кармана достал измятый за ночь кулек: белая горбушка и два кусочка сыра. Позавтракал. Опять глянул в окно: снег, темное небо, но соседний дом уже пробуждается┘

И вдруг заметил! Сперва отпрянул от неожиданности, обеими руками вцепился в окладистую бороду, потянул сильно, до боли вперед, и теперь разглядел точно: седа, седа до последней волосинки, как лунь седа. Даже почудилось - светится в полумраке.

- Что?! Что?! - вдруг возопилось внутри. - Старость?! Ста-а-рость?! Да-с, Андрей Петрович, в одну ночь старость к вам и пришла. Не ждали? А вот она я. Вот здесь, у тебя в бороде, в сердце, в печени, в ногах, в каждом твоем неприютном суставе! А та, что идет за мной следом, знаешь ли, Андрей Петрович, кто она? Ах, знаешь? Ха-ха! То-то.

***

Окна дома напротив ерничали, подмигивали. Дом высокий, кирпичный, двадцать дет тому назад построенный. На том самом месте, где вырос и полвека прожил Андрей Петрович Морозов. Старый московский район - кривые переулки, вдоль которых вверх от Яузы лепятся двух-, трехэтажные домики, пыльные дворики с древними липами. Проживал он с парализованной матерью-старухой в таком как раз домишке, как вышло по району распоряжение: все сносить и строить новое. Что ни неделя, съезжает кто-нибудь из соседей, на окраину, в новостройки. И Андрея Петровича вызывают в управу: ордер оформить, да и выехать. А он все тянет и тянет. Насильно грозятся вывезти, а он тянет. Мать плоха совсем, вот-вот помрет, объясняет он, тогда и уеду. Под окном же орудует механическое чудовище, машет подвешенным чугунным шаром: громит ветхие стены. Куски штукатурки с обоями в синий цветочек, крашеные половицы, пыль, труха - все вперемешку. До головной боли ревут изверги-бульдозеры.

Жарким июльским вечером спускался он от метро переулками к своему дому. Столб серого дыма издалека, всплески пламени. Последний поворот, и вот он - горящий во всю летнюю силу - дом посреди новоявленного пустыря. Суетятся нездешние людишки вокруг. Знакомая из соседнего переулка скорбно машет ему рукой... Андрей Петрович садится на одинокую лавочку, чудом избежавшую бульдозерного ножа, достает из авоськи бутылку "жигулевского" пива, срывает пробку привычным движением об лавочную доску и пьет. Пьет медленно, не отрывая взгляда с уже почти дотла сгоревшего своего второго этажа.

Андрей Петрович никуда не пошел: ни судиться-жаловаться, ни восстанавливать сгоревшие документы, ни за ордером в новостройку. Ни даже больше на свою автобазу. Уехал к тетке в деревню под Рязань. Жил там без документов, сперва при ней, по хозяйству, а как померла, при двоюродных братьях, а как стал стеснять - семьи-то растут - подался на родину, в новую уже Москву. Вернулся. Спал на вокзалах, собирал бутылки, копался в мусоре, воровать, правда, не грешил. Гоняли его, забирали, бивали, отпускали, снова забирали... Пять лет промчались, как один липкий и бессмысленный сон. Полнейшее, почти физиологическое безразличие ко всему (абсолютный, очевидно, эквивалент абсолютной свободы), свившееся в нем тайком на теплой июльской скамейке, не оставляло его ни на час, ни на минуту, ни днем, ни ночью. Он бы и умер так же тихо и ненужно, как жил, но вот - не умирал. Совершенно бессознательно, несколько лет прокружив по всей Москве и постепенно сжимая круги, прибился он к родным местам, вернулся с топографической точностью на ту самую "лавочную" точку, с которой начались его странствия, и всякое утро, просыпаясь, неизменно видел перед собой через двор кирпичный дом на том самом месте, где когда-то родился он и жил.

***

И теперь вот этот белый праздничный снег, и белая траурная борода... Андрей Петрович мял и мял бороду, испытывая впервые за долгие годы и удивление, и испуг, и ужас. Ноги подрагивали, дыхание будто прерывалось, испарина проступила на свежевымытом снегом лбу. В окне начинало светать. Держась за перила, точно упасть боялся, он медленно поднялся на площадку, где была квартира Тони-Антонины. Стоял у двери, прислушивался. Там пробуждались. Что-то недовольно лепетал внучок Сашка, чем-то ласково увещевала его бабушка. Андрей Петрович протянул руку к кнопке звонка... Но, разумеется, только лишь протянул, а дотронуться не решился. Так и стоял с протянутой рукой, слушая неровно бившееся сердце. Потом отошел медленно, спустился "к себе". Лучше обождать. Тоня-Антонина непременно выйдет сейчас, она всегда по утрам выходит купить внуку в киоске свежих булочек к чаю. Лучше обождать, обождать.

И точно, минут через пять дверь освободилась от всех своих защелок и цепочек и на пороге появилась Антонина с кошелкой в руке.

- Сиди, не балуйся, сейчас вернусь! - сказала она назад, внуку.

Андрей Петрович и начал было движение вверх, не дожидаясь, пока женщина вызовет лифт, но вдруг попятился, прикрывая бороду руками, и спрятался за углом. "Нет, нет, куда я такой... Куда?" - бормотал он себе под нос. Он знает, что Тоня-Антонина, пока спускается лифт, внимательно разглядывает сейчас его "жилье". Он слышит, как она вздыхает и шепчет почти про себя: "О Господи, несчастье-то наше бездомное..." Он угадывает, что в кошелке у женщины припасено кое-что и для него, но из укрытия носу не кажет.

Тоня-Антонина спускается в лифте, а Андрей Петрович - пешочком. Сегодня им лучше не видеться.

Чтобы окончательно избегнуть встречи, Андрей Петрович идет не через двор, как обычно утром, а поворачивает вправо, делает медленный крюк и оказывается у заднего фасада магазина. Там его поджидают. Павлин и Тетя - два местных бомжа уже обтрусили окрестные помойки и урны и теперь жмутся у магазина с сумками, полными пустых бутылок. Снег же все идет, белый, крупный, красивый.

- Петрович, пустой что ли? - хрипит вечно простуженный Тетя, в прошлом ушлый карманник-рецидивист. - Ба! Да ты седой! Гляди-ка, Павлин, Петрович-то наш - дед Мороз!

-...Борода из ваты, - заученно хмыкает Павлин.

- Ты подарки нам принес, пидарас лохматый? - подхватывает Тетя.

Тетя - худ и тщедушен, вытертый до блеска мохеровый шарф прикрывает его голую под пальто грудь. Свитер у него увели на прошлой неделе, когда попал он сперва в вытрезвитель, а потом в приемник-распределитель. Бежал счастливо, но вот без свитера, в пальто поверх маечки. Павлин - почти аристократ: на голове "цековский пирожок", пальто с каракулевым воротником, и даже почти без дыр перчатки на руках.

Андрей Петрович скорбно улыбается и начинает рыться в карманах пальто, достает и прячет всякую дрянь: крошки, железки, конфетные обертки, выуживая из этого добра денежную мелочь. Вот открывается черная металлическая дверь и товарищи вручают посуду и деньги магазинному грузчику Коле в обмен на пару бутылок дешевой водки. Начало рабочего дня.

Потом бредут под нескончаемым снегом дворами к монастырю, есть у них любимое местечко у тамошних стен, от ветра и посторонних глаз сокрытое. Сметя снег со скамеечной спинки, усаживаются рядком. Нахохрились и чернеют японской гравюрой в белом мареве, словно три ворона.

- Да ты знаешь ли, какое сегодня число, Петрович? - спрашивает Тетя, срывая зубами пробку с бутылки.

- Какое-такое число? Что ты, в самом деле, Тетя? - взвивается вдруг Петрович.

- Дурак человек! - хрипит Тетя и делает первый глоток из горлышка. - У-ух! Пош-шла, зараза!

Еще глоток, и, утершись рукавом:

- Уже неделя как Новый годок встретили, а ты, Петрович, вздумал под деда Мороза канать! Рождество нынче. На-ка, пей.

Андрей Петрович берет бутылку и пьет. Пьет маленькими глоточками. Тетя всегда говорит в такие моменты, глядя на него: "Как баба, ну прям, как баба, пьешь!" Водка горячими дозами вонзается в глотку, в пищевод, стекает в желудок. Андрея Петровича тут же начинает мутить. Он передает бутылку дальше, Павлину, а сам старчески прислушивается к организму. Как-то не так, что-то не так. Вместо привычного подобия удовольствия - сплошная муть и тоска внутри. Сердце вдруг всполошливо заметалось в груди. Андрей Петрович начинает раскачиваться вперед-назад, пытаясь унять нежданную тоску.

Павлин пьет степенно, по-гусарски отставив локоть в сторону. Незаметным движением изящно отбрасывает порожнюю бутылку в сторону.

- Напрасняк, заметет, не найдем посудинку! - заключает Тетя, впрочем, с места не стронувшись. - А вот Петрович, скажи, куда жена-то твоя ушла? Законная супруга?

Андрею Петровичу худо, он не хочет отвечать, а только машет рукой: вон туда, мол┘ Он уже раз тридцать рассказывал приятелям историю, как лет еще за пять до того пожара ушла красавица Елизавета из его дома. Ушла летом, на рассвете, ушла без скандала, без причитаний, без даже прости-прощай. Словечка не сказала Андрею Петровичу. Пришла ночью, вещички скидала в хозяйственную сумку, растворимого кофию попила на коммунальной кухне, в дверь полурастворенную протиснулась и ушла ровно на восток, навстречу, как говорится, солнцу. Андрей Петрович ничего не спросил у нее, только в окно глядел молчаливо, как скрылась она в утренних сумерках за углом дома напротив. Кто ее там ждал, так и осталось тайной. "Погуливала она от меня, Елизавета-то", - обычно заканчивал свое повествование Андрей Петрович, чем неизменно вызывал заливистый, но хриплый хохот Тети.

Погруженный мысленно в эту давнюю историю, Андрей Петрович чувствует, как Тетя толкает его, протягивает другую бутылку:

- Чего сидишь, кача-а-а-ясь под метелью белой?! На-ка, выпей!

Андрей Петрович послушно на ощупь берет бутылку, подносит к губам, пьет, и тут волна, но уже не просто горячая - раскаленно-свинцовая - захлестывает его с головы до ног, и он, покачнувшись еще пару раз, вдруг валится назад, спиной в заскамеечный снег. Он еще слышит клекот Тети:

- Разлил водку-то, мудила!

- Да не пинай ты его, что толку-у-у-у-у┘

Это голос рассудительного Павлина переливается в протяжный вой, сознание Андрея Петровича стремительно меркнет и гаснет, точно свет в театре.

***

Он не слышит, как суетится вокруг Тетя, причитая, что-де - водке убыток. Не видит, как Павлин, допив остаток, поднимает его за грудки, вглядывается в его закатившиеся глаза и отпускает обратно на снег. Не чувствует, как приятели обшаривают его карманы и, ничего не найдя, брезгливо пятятся. И уходят.

Тетя с Павлином идут вызывать приятелю "скорую", и по дороге между ними возникает вот такой диалог:

- Машина туда не проедет. Там, Павлин, дороги сейчас нету, - говорит Тетя.

- Без тебя знаю. На носилках вынесут, по тропинке. К углу подъедут, вона туда, а оттуда и вынесут.

- А как они узнают, куда ехать-то? Ты что ли их ждать будешь и дорогу укажешь? Здрастье, скажешь, дорогие гости! У нас тут - несчастный случай┘

- Я не буду. Ты будешь, - сказал сурово Павлин.

- Дудки! Нашел фраерка! - плюет Тетя в белый снег.

Разумеется, никакой "скорой" они не вызвали, зато, пошакалив в праздничной толпе у монастырских ворот, разжились к обеду еще парой бутылок да кой-какой закуской. И, боязливо озираясь по сторонам, вернулись-таки любопытные на любимое место под стены. Между тем заметно потеплело, и снег падал на землю большими влажными хлопьями. Брошенного Андрея Петровича почти целиком уже занесло. Оставались торчать только носки немыслимых войлочных бот да клок седой бороды.

- Весной как расцветет он, подснежник наш! - сказал Тетя, ногой пригребая снег к телу Андрея Петровича.

Тетя с Павлином хорошо пообедали и славно повеселились. Не мог же в самом деле Андрей Петрович лежать так просто безо всякой пользы! Во-первых, друзья усадили бесчувственного и сняли с него пальтишко и толстую шерстяную кофту, еще теткин подарок, почти новую, только чуть траченную теткиной молью. Тетя натянул кофту на себя и крякнул от удовольствия:

- Теперь, Павлин, все девки - мои!

Во-вторых, уложили Андрея Петровича обратно и принялись присыпать и облепливать его липким снегом со всех сторон. Спустя полчаса над Андреем Петровичем был возведен саркофаг, почти в точности повторяющий форму его тела. Для пущего юмора Тетя не пожалел и соленого огурца - воткнул его туда, где под слоем снежного грима покоился Андрея Петровича нос. С особым же тщанием вылепили друзья Андрею Петровичу причинное место.

- Нет, Тетя, это уж ты слишком! - неодобрительно, хотя и не вполне твердым голосом, сказал Павлин.

- Да ладно ты, Павлиныч, живем-то однаво! Господь его приберет, как надо. Это лучше, чем в ментовке на полу валяться. И столько-много радости детишкам принесла┘ - весело пропел Тетя. - Пойдем-ка, Павлин, ко мне в подвал греться, промок я аж до самых патисонов.

***

Андрей Петрович остается один, снежными глазами вперившись в суетящиеся над ним небеса. Холод и пустота наполнили его всего до последней клеточки, и он окончательно потерял ощущение собственного тела. Оно становилось невесомым, как воздушный шарик, как праздничный воздушный шарик. Это уже и не тело вовсе, а душа Андрея Петровича, она нетерпелива, она рвется ввысь.

Она взлетает, наконец, и уже парит над столицей наравне со снегом и заводскими дымами. И чем она выше, тем вопреки всем физическим законам теплее и вроде бы - веселее ей. С высоты своего прихотливого полета видит она сквозь роение снежинок монастырские строения, извивы Яузы, улицы, переулки, а потом не видит более ничего, кроме серой хмари внизу и сияющего неба вверху. И слышит сверху ласковый Голос. Он тих, но прислушиваться нужды нет, ибо звучит Он отовсюду, со всех сторон света звучит и изнутри тоже:

- Ну что, Андрей Петрович, замерз?

- Точно: замерз, - отвечает виновато Андрей Петрович. - Сердце вдруг заболело, защемило так, я упал, и потом вот - замерз. Совсем замерз. До конца, наверное.

- Что, холодно у вас там и неприютно, Андрей Петрович? - спрашивает Голос.

- Точно: холодно и неприютно. И, если честно, жизнь-то наша там совсем поганая, а все цепляемся мы за нее, как за пустую бутылку какую┘

- Это мне хорошо видно-то, про бутылки┘ - смеется Голос. - Иной раз так и хочется сверху указать: а вон за тем ящичком ты посудку и не приметил, мимо прошел, раззява!

- Постой! - вдруг дерзко заявляет Андрей Петровича душа. - А ты наши души пустые часом не на обмен ли тоже собираешь? По десятку за четвертинку?

- Ну уж ты сказанул, Андрей Петрович! - веселится ребячливо Голос. - Дешево ты свою душу ценишь. А я вот, не в пример тебе, твою бессмертную душу ни на какую другую не променяю. Вернуться-то хочешь, а? Небось в тайничке за крыльцом початая осталась? Обидно же, поди?

- А и вправду осталась, - отвечает Андрей Петрович, - ты вон какой зоркий! Да что толку! Нет во мне сожаления. Вот вернешь ты меня, и что? Ну допью я ее вечером, а утром другую еще выпью, а потом еще┘ Нет, уж если решил ты меня прибрать, бороду мою не поленился, выбелил за одну только ночь, так и бери теперь насовсем. Я не жалуюсь.

- Экий ты принципиальный человек, Андрей Петрович! Сожаления, видите ли, в нем нет! - восклицает Голос. - И указывать мне не страшишься┘ А вот и не возьму тебя, ибо знаю твои пути земные. И ты их знаешь, да сознаться себе самому стесняешься. Тебе они, если угодно, всякую ночь на ложе твоем убогом снятся, да только не запоминаются.

Душа Андрея Петровича оскорбела вмиг: так не хотелось возвращаться в эту многолюдную столичную хмарь.

- А вот и не возьму, вот и не возьму! - настаивал Голос. - Ступай-ка, сын мой, назад, а там уж сам и разберешься что к чему┘

Точно сдувшийся шарик, неровно, против воли душа Андрей Петровича спустилась назад к монастырским стенам.

***

Андрей Петрович легко застонал и зашевелился. Раскрыл глаза. Должно быть, вечер, поздний вечер.

Кряхтя, поднялся. Состояние знакомое: слабость в ногах, гул в голове. Медленно побрел вдоль стены к себе, в свой подъезд. Вдалеке одинокий фонарь. Дойдя до него, Андрей Петрович остановился в неожиданном изумлении и внимательно оглядел себя - на нем были: новая длинная белая дубленка, новые сухие белые валенки, на голове новая же меховая шапка, а руки-то, руки! - в новых теплых меховых рукавицах┘ И все это невиданное новье благоухало какими-то нездешними праздничными ароматами.

Долго Андрей Петрович мялся под фонарем, пытаясь вспомнить-понять, откуда на него свалилось столько добра. И главное - куда надлежит ему идти теперь? То ли вся его нелепая жизнь просто привиделась ему в бесконечном и нудном кошмаре, и не было никаких рассветных Елизавет, ни пожарного смрада, ни теть, ни павлинов, ни посуды┘ То ли┘ Но была же, наконец, сердобольная Тоня-Антонина┘ Или тоже - не было? Как это не было! - вскричалось внутри. - А кто же в этот Новый год положил на мой подоконник три мандарина?! Словно детенышу какому: три мандарина! А какой Новый год на Руси да без мандаринов, Андрей Петрович? Да никакой, Андрей Петрович!

Андрей Петрович хлопнул себя по затылку и решительно направился к дому. Лифт брать не стал, поднялся пешком и без всякой одышки. Ну, конечно, все так и есть: в его углу на чисто прибранной и вымытой площадке стоял огромный мешок синего сукна, шитого золотыми звездами.

Через секунду он уже решительно жал всей пятерней в роскошной рукавице на кнопку заветного звонка.

- Извините, Антонина, не знаю как вас по батюшке, за поздний визит, - как можно храбрее заявил он с порога, скрывая робкую улыбку в седую бороду.

- Антонина Васильевна я, - отвечала женщина, отступая назад (из-за бабушки выглядывал с любопытством внук Сашка). - Да еще и не поздно вовсе. Мы вот с внуком чай собрались пить с тортом. Праздник. Давайте и вы с нами, Андрей Петрович.

- Чай - дело хорошее! - ответствовал Андрей Петрович Морозов.

Он снял шапку, рукавицы, вытер ладонью изрядно вспотевший лоб, поставил на пол свой чудесный мешок, развязал его и принялся доставать подарки.

Конец