Кирилл Куталов-Постолль Еще не поступивший в продажу, но уже ставший предметом обсуждения сорокинский "Лед" произвел эффект размороженной трубы: критики, как паяльной лампой, подогретые возможностью первыми написать о вероятном событии года, лопнули вдоль.
Из трещин на лед закапал грязноватый кипяток. По поводу романа уже высказались: Вячеслав Курицын ("Русский журнал"), Лев Пирогов ("Ex libris HГ"), Денис Яцутко (www.topos.ru), Остап Кармоди ("Газета.ру"), Дмитрий Ольшанский ("Время МN") и Дмитрий Бавильский ("Русский журнал"). Кроме этого Владимир Сорокин дал по поводу своего нового романа два интервью - "Граням.ру" и журналу "Итоги".
Но количество в качество не перешло. Все сказанное до сих пор про "Лед" поражает своей неадекватностью предмету разговора.
В школьном сочинении "Заговор подмороженных" Дмитрий Ольшанский вменяет Сорокину в вину недостаточную человечность основной идеи романа и общий низкий уровень христианского гуманизма. Мол, смысловая ошибка в текст закралась - счастье, предлагаемое в романе, на самом-то деле негуманное вовсе. Как будто и не существовало для Дмитрия Ольшанского, новообращенного консерватора-монархиста, десяти лет, которые широкий читатель провел с Сорокиным и за которые, казалось бы, успел привыкнуть к мысли, что гуманизм следует искать в песнях Николая Баскова, а не в романах Владимира свет Георгича. Публицист, считающий верхом современной литературы роман А.Проханова "Господин Гексоген" и рассматривающий литературу в горизонте своих личных идеологических предпочтений - это по-человечески понятно, желание увидеть кающегося Сорокина - тоже понятно, непонятно только, при чем здесь роман "Лед" и его потенциальный читатель.
В жанре медицинского диагноза работает Остап Кармоди в статье "Сорокин вывел себя в расход". Заключение: Сорокин банально исписался. Причем исписался уже давно. Персонажи его ходульны, мотивы неубедительны, желания сплошь физиологичны. Для убедительности - для того чтобы убедить читателя в том, что речь идет о писателе конца XX - начала XXI века, - не хватает идеологического пассажа в стиле Ольшанского. "У "великого писателя" нет своего языка", - пишет критик, заставший в зрелом возрасте феномен литературного постмодернизма и, что немаловажно, расцвет теории, этот феномен описывающей.
В статье Дмитрия Бавильского есть ряд ценных наблюдений, в частности, прослеживается развитие в новом романе концептуалистской парадигмы, в рамках которой социальное замещается физиологическим (в текстах Кармоди и Ольшанского концептуализм даже не упоминается). Однако общей ошибки не удалось избежать и ему. Вроде бы уже разделавшись с социальным, критик пишет о том, что обществу нужен положительный герой и что Сорокин такого положительного героя выводит, - в итоге получается Ольшанский с противоположным знаком, а наблюдение за текстом обрастает самодеятельным психоанализом и рассуждениями о новом русском романе, сочетающем "развлекалово" с "духовкой" (термины из текста Бавильского).
Неугасимое желание назначить литературу в духовные ориентиры современности даже в том случае, если литература эта отчаянно и систематически такому назначению сопротивляется, приводит, конечно, к удовлетворению личных амбиций, но убирает из поля зрения сам предмет разговора - произведение.
Исчезает роман, в котором фирменные приемы - деконструктивистские провалы, пресловутое "гнилое бридо" - не лезут в глаза только потому, что меняется художественная задача. Мир "Льда" в отличие от ранних, подчеркнуто концептуалистских романов - мир уже победившей энтропии, торжествующего "гнилого бридо". Этому миру уже не требуется указывать на его тонкое место, демонстрировать западание клавиши "ввод" и покрывать страницу словом "шмары". И дело здесь только в свойствах текста.
Исчезает роман, в котором меняется привычная сорокинскому читателю концепция апокалипсиса - на смену жесткому хардкору приходит некий бодрияровский кошмар, апокалиптический супермаркет, в котором потребитель исчезает, переваривается, дотронувшись до вожделенного предмета обихода.
Исчезает, наконец, роман, в котором Сорокин впервые работает не с псевдомифом (как, например, секта "земле...бов" из "Голубого сала"), а с подлинной эзотерической традицией, с гностическим наследием, поданным через скрытые, не очень кинематографические и литературные цитаты, в том числе цитаты из своих же произведений.
Есть опасность, что "Лед" запросто может стать самым неадекватно описанным романом года. А читатель получит нескольких критиков, полагающих, что "гнилое бридо" есть либо "загадочно-бессмысленное сочетание, оксюморон" (Кармоди), либо "фонетически изысканная бессмыслица" (Бавильский). Со всей очевидностью можно утверждать: в филологических вузах, на зачетах по современной литературе, студентам необходимо задавать вопрос о том, что такое "гнилое бридо". И если студенты будут отвечать так, как это делают критики, - безжалостно отправлять их на пересдачу.
