Дмитрий Голынко-Вольфсон Алексей Цветков. TV для террористов. - СПб.: Амфора, 2002, 410 с.
"Сомнамбулическая вирусология террора" - таким метафорическим ярлыком возможно сопроводить амфоровский сборник "TV для террористов", перенасыщенный политическими метафорами или аллегориями бессознательного. Четвертая по счету - после "ТHE", "Сидиромова и другой прозы", "Анархии Non-stop" - книга Алексея Цветкова является полновесной коллекцией его новелл и миниатюр, физиологических очерков и футурологических камланий, мистических триллеров и пародийных боевиков.
Политическая биография Цветкова - ревностного апологета НБП, сторонника геополитического мессианизма Дугина, многолетнего секретаря "Лимонки" вплоть до раскола с национал-большевистскими вождями - такая героизированная биография убежденного оппозиционера оказывается и определяющим фактором, и производной его литературной мифологии. В прозе Цветкова культивируется фигура революционного аскета-бунтаря, дезертирующего со всех официозных, государственных служб и подвизающегося невидимым диверсантом-конспиратором распыленной агентурной сети. Радикальный авторский имидж выступает разрушительным вирусом, в сомнамбулическом ритме разъедающим не только институты и механизмы власти, но и смысловой каркас поэтического языка. Цветков приписывает себе амплуа стихийного борца-экстремиста, восстающего против репрессивных властных риторик, а также зараженных ими просветительских установок и конвенций литературы. Отчего "плетение анархических словес" в его книге выглядит чуть старомодным занятием - ведь нынче революционный пафос неминуемо отдает несколько ретроградным баловством.
Упрек в "старомодности" относится к центральному идеологическому "нерву" книги - попытке автора осмыслить патетику индивидуального террора, исходя из диалектики надзирающего государства-Левиафана и понуждаемого им к отчаянным эскападам затравленного изгоя-сопротивленца. Цветков руководствуется выкладками позднего Фуко и Ноама Хомски, подозревающих в революционном преобразовательном жесте вовсе не орудие подрыва и демонтажа государственной машинерии, а парадоксально навязанный самой властью инструментарий ее дальнейшего укрепления (посредством дозированной и разрешенной ею фронды). Потому-то Цветков признает за единственно подлинную "мистерию протеста" либо неуправляемый выброс агрессивности вовне (его персонажи подвергают себя ритуальному суициду, сознательно травмируют или испепеляют свою физическую оболочку, тем самым уподобляясь зачинщикам бойцовского клуба), либо дадаистское препарирование поэтической материи, низводящее ее к сумбурной, бессвязной скороговорке. Момент старомодности видится мне в чересчур правоверном исповедании Цветковым этой унаследованной от 80-90-х диалектики власти; в современной политизированной прозе хотелось бы наблюдать черты конструктивной оппозиции не только к власти, но и к шаблонным, приевшимся мифологемам ее критики.
Заметного новаторства и своеобычности манера Цветкова достигает не в тенденциозных инвективах против триумфа идеологии (пусть и под маской анархотеррора), а на уровне стилистики. Вслед за "медицинскими герменевтами" Цветков обыгрывает комиксовый стиль психоделического проживания, мотивированного не столько психотропными средствами расширения сознания, сколько изгоняемым и травестированным социо-культурным опытом тоталитаризма. Но психоделика "медгерменевтов" предполагает неуклонное шизофреническое расщепление автора и призрачно-иллюзорной модели реальности. В психоделической "оптике" Цветкова происходит "сборка заново" уродливо-гротескной реальности, утрированно преображенной "После революции" (заглавие одной из новелл), но остающейся при этом недолговечным, трафаретным фантомом.
Проза Цветкова будто задается вопросом: возможна ли сейчас политическая онтология? - и отвечает однозначно отрицательно. Для Цветкова, наследующего идеям Ситуационистского Интернационала, сфера политического служит экстатически кровопролитным театрализованным зрелищем. Книга Цветкова - не благая, евангелическая, а темная, дисангелическая (неологизм из рассказа "Сны дисангелиста") весть о растерянности современного "политического бессознательного". В ней аутсайдерское жизнестроительство в духе битников, Берроуза или Буковски сочетается с пассивно-созерцательной русской мечтательностью на манер Александра Грина, а полноценный жест анархического высвобождения достижим только в воображаемом, цитируя Цветкова, "альтернативном эфире".
