Ирина Кнеллер Филип де Пиллесейн. Люди за дамбой: Роман / Пер. с нидерл. Д.Сильвестрова. - М.: ОГИ, 2004, 288 с.
Роману "Люди за дамбой" фламандского писателя и эссеиста Филипа де Пиллесейна (1891-1962) больше всего подошло бы определение "роман-река", если бы за этим термином сразу же не вырастало нечто громогласное, монументальное, четырехтомное, вроде "Жан-Кристофа". У Пиллесейна все тише и скромнее: вместо величественного Рейна - пойма двух ленивых рек, Дюрме и Шельды, между которыми лежит клочок земли, исполосованный дамбами.
В начале XIX века здесь сохраняется патриархальный уклад деревенской жизни, на котором никак не отражаются те или иные нововведения, такие, как внедрение парового котла или закон о светском образовании. Все общественные потрясения доходят сюда только в виде смутного эха. Из эпизода стачки рабочих, к тому же на общем фоне бедности и притеснений, Золя с радостью сделал бы второй "Жерминаль", однако у Пиллесейна столь многообещающий социальный задел остается невостребованным. Его роман - ровное, размеренное повествование без драматических акцентов, почти без ярких пятен, последовательно повторяющее медленное течение жизни. Вместо романных интриг - сельские пересуды. Вместо героических характеров - более или менее порядочные, более или менее красивые люди. Настоящее постепенно становится прошлым, будущее с той же неторопливостью поглощается настоящим. И даже если что-то складывается не так, как можно было изначально предположить, это не воспринимается как неожиданный поворот - жизнь спокойна даже в своей непредсказуемости, в этом ее естественность. И как в жизни обычно бывает трудно выделить какие-то ключевые моменты - разве что даты, но ведь календарь всего лишь размечает хронологию, - так и в отношении романа Пиллесейна. Трудно точно сказать, о чем он.
О жизни рассказчика от детства до старости. О людях, которые фигурируют на его жизненном пути: мать, сестра, брат, учитель, бедные и богатые односельчане, девушка, в которую он влюбляется в юности, и более зрелая любовь к другой женщине. И еще множество более или менее выпукло обрисованных персонажей, ни один из которых не становится центром рассказа.
В повседневной действительности, как не устает повторять Пиллесейн, всех равняют смерть и забвение; в романе всех уравнивает взгляд повествователя, не безразличный, но и не очень пристальный. Скорее это взгляд философский. Флегматичный. Более пронзительный, подмечающий детали - в молодости, и более широкий, немного усталый - под старость. Этот взгляд, как и сам главный (впрочем, главный ли?) герой Анри, - порождение края. Вероятно, поэтому Пиллесейн с легкостью, практически незаметно, переходит в рассказе от первого лица к третьему и обратно. При этом не происходит никакой смены ракурса. Мы чувствуем, что в рассказе от лица Анри не меньше и не больше индивидуальности, чем было бы в рассказе от лица любого другого персонажа, который по прихоти автора мог оказаться на его месте. Единственное послабление традициям романистики - немного отстраненное положение наблюдателя: сначала он ребенок, одаренный и поэтому слегка выбивающийся из "коллектива", потом делец, финансист, ведущий денежные дела односельчан, - роль сродни роли исповедника или врача. Но эта дистанция все равно очень условна. Это не тот случай, когда отстранение автоматически влечет за собой остранение. Неразличение слов, взглядов, моральных суждений рассказчика и автора создает полный эффект присутствия: нас со всей возможной естественностью и непринужденностью затягивает в этот бесхитростный мир, бесхитростный прежде всего не в жизненном, а в эстетическом плане.
Это романный универсум, в котором нет места иронии и, следовательно, расслоению. Этот мир не однообразен, но монолитен. И на то время, пока читатель держит в руках книгу, ему не остается ничего другого, как стать его частью.
