Лев Аннинский Александр Потемкин. Человек отменяется. – М.: ПоРог, 2007, 612 с.
Легенды, которыми овеяна фигура Александра Потемкина в кругу его читателей, обрисовывают его не только как плодовитого романиста и знатока потаенных этажей современной реальности, но и как человека, эту реальность практически созидающего: Neng gou, shangren! – способный коммерсант – не без иронии по-китайски определяет он сам этот тип успешных предпринимателей. Я далек от финансов, бизнес – совершенно неведомая мне материя; может быть, именно поэтому я с интересом выискиваю у Потемкина суждения по этой части. Разумеется, выковыривать изюм из пирога – вопиющее нарушение методологии критика, но в данном случае я склонен поддаться соблазну: больно изюм хорош. А к пирогу мы еще вернемся.
Ну вот вопрос о переходе страны к рынку, о реформах начала 90-х, о введении свободных цен, которые, по замыслу реформаторов, должны были «стимулировать рост производства, перелив капиталов, сбалансированность между спросом на товары и их предложением». У вас нет возражений против этих азов, извлеченных из Адама Смита и Фридмана?
У Семена Семеныча Химушкина есть:
– Да! – говорит он. – Но свободные цены были введены в государственной экономике. Не абсурд ли это? Вам бы знать, коллега┘ (коллега – некто Гайдуров; Потемкин любит веселые ономастические шарады; могу подбросить читателям еще один его каламбур: соратник Гайдурова носит фамилию Красноухов. – Л.А.). Так вот: вам бы знать, коллега (объясняет герой Потемкина рыцарю первоначального накопления), что товарная масса и доля услуг незначительного числа кооперативов и акционерных обществ тогда не превышали на рынке одного процента. А свободные цены могут стимулировать лишь субъектов рыночного хозяйства, но не государственный сектор. Вот так вот-с!
Мотаю на ус и задаю очередной наивный вопрос: а в рыночных странах откуда деньги берутся?
Ответ:
– Во всех рыночных странах главным источником кредитования экономики служат сбережения населения. В России ликвидация сбережений привела к непреодоленному до сих пор инвестиционному голоду.
Не знаю, как инвестиционный голод, а голод информационный я таким образом определенно утоляю.
Но это все тонкости финансовой сферы. Тут кошельком надо думать. Есть проблемы, на которых мы распинаемся независимо от кошельков. Например: что делать в такой многонациональной стране, как Россия, с неистребимостью этнического сознания граждан (граждан любой полиэтнической страны, не только Советского Союза, царство ему небесное).
– Зачем таджику, узбеку и киргизу, по каким-либо причинам бежавшим в Россию из своего этнического уголка, помнить родину? Поможет ли им на новом месте информация из прошлого? Нет! Никогда! Больше навредит. Навредит болезненно и страшно. И не только им самим, но и окружающим. Не милосерднее ли избавить их сознание от обычаев брошенной родины?..
А не хватил ли тут Химушкин лишнего? Но дослушаем:
– ┘Применить терапию отвращения┘ Да-с, в ней много злобы и ярости! И сил сопротивляемости она требует нечеловеческих. Но боли все же значительно меньше, чем в полыхающих кварталах французских городов┘
Интересно, кто взвесил эту боль? Где ее больше: там, где забываются бабушкины пироги, или там, где нет никакой работы, кроме черной, и на пироги вообще нет денег?
– Да вытравить вообще эту память! – советует Химушкин. – Наука позволяет действовать безболезненно и быстро. Все прежнее напрочь исчезает из сознания. Не поддерживать этносы, а разрушать нации, уничтожать все, что есть в человеке национального.
И готов «спорить до хрипоты».
Впрочем, это уже, кажется, не Химушкин, а Гусятников. Или Дыгало. Но дело не в том, кто из этих адептов двоящегося (троящегося) сознания какую сторону берет. Они все перекидывают друг другу аргументы и «спорят до хрипоты». Дело в том, что провокационная аура потемкинского романа такова, что его идеи скорее всего надо понимать от противного. То есть: Дыгало прочит человечеству гибель, но Потемкин в гибель не верит. Гусятников на людей плюет, а Потемкин – нет. Химушкин хочет нации уничтожить, Потемкин же┘
Да простит мне читатель выкусывание этих проблем из текста романа: больно уж изюм хорош. Но хватит.
Перехожу к тому художественному целому, в какое связаны все эти частности. Связывает их общая идея, или «основная концепция», каковая должна быть у всякого крупного мыслителя. Есть она и тут:
«У Алексея Лосева – платонизм, у Циолковского – космизм и вечность, у Вернадского – живое вещество и ноосфера; музой Геракла была физическая мощь, а Наполеона – экспансия и господство над миром, музой Гринспена выступает учетная ставка доллара... Моя же муза – скандал в собственном сознании.
Разумеется, «абсолютно все», что говорится, – говорится не от автора, а от того или иного действующего лица: ткань романа – сплошь монологи героев. Но меня не покидает ощущение, что героям роздана некая всеобъемлющая мироконцепция: ожидание подступающей катастрофы человечества, дошедшего до стадии биологического вырождения вследствие безумств вывихнутого разума.
Эта мироконцепция расчленена по лицам. Сначала надвое. Носители скрупулезно выписаны по внешнему контрасту: потертый невзрачный пенсионер-бедняк Химушкин, который про свое презрение к человечеству помалкивает, предпочитая плевать на него в глубине души, и – наглый олигарх Гусятников, который про свое презрение орет на всех углах и всякому возражающему затыкает пасть стодолларовой купюрой, а если противник весомый, то чемоданом, набитым теми же купюрами. Контраст этих фигур носит, я бы сказал, инструментальный характер, так что, перекидываясь аргументами, они понимают правила общей игры и даже говорят друг о друге: «Кто из нас сумасшедший? Он или я?»
Спор этих «апокалиптических гвардейцев» таким же методом перечисления доводов переносится на другую пару: красавица-студентка Анастасия – против инженера-мизантропа Дыгало. Здесь грядущее перерождение человечества обсуждается в плане операциональном: красавица (в духе присно-почивших шестидесятников) призывает собеседника к любви и надеется, что человечество выздоровеет в силу внутренних потенций, а инженер призывает ее к ненависти и жаждет решить проблему человечества, поскорее оное уничтожив.
А автор наблюдает эту картину, доводя безумства героев до абсурда. И поскольку безумства действительно абсурдные, с первой строки романа автор предусмотрительно отступает в тень иронии. В эпиграфе – Ницше:
«Необходимо очень много моральности, чтобы быть безнравственным в утонченной форме».
В романе об «отмене человека» действительно «очень много моральности» в перевернутом виде. С точки зрения нормальной логики это классическое литературное сумасшествие. Поначалу даже чудится в монологах Химушкина Гоголь с его Поприщиным. Потом возникает Достоевский с «Записками из подполья». Дальше понимаешь, что Достоевский здесь заложен во всем объеме: с бунтом твари дрожащей, программным бесовством и неизъяснимым мороком русской всеотзывчивости (неразборчивости? невменяемости? неисправимости?).
Конечно, от Достоевского – эти огромные бредово-безостановочные, без абзацев, внутренние монологи, в которых мысль кружится, идя по своим следам и кусая собственный хвост, а я, читатель, заряженный на реакцию «от противного», вдруг обнаруживаю, что дикие суждения героев вовсе не противны моему собственному здравому смыслу, а, будучи дважды перевернуты (на голову и обратно на ноги), вполне согласуются с отлично увиденной реальностью, которая прячется в щелях общей конструкции (и побуждает к тем плодотворным читательским контактам, с которых я начал статью).
В соответствии с заветами Достоевского (и с современным общим желанием отыскать наконец русскую идею) предметом раздумий Потемкина становится русское самосознание.
Итак, что такое «мы»?
«Мы самые бедные в средствах, но самые богатые духом┘ Нам, русским, наслаждаться жизнью сам Господь запретил┘ Наш удел – сохранять в себе духовную скандальность, возвышенный образ мыслей и драчливость в помыслах┘ Вот такой я чудак (это уже не Химушкин исповедуется, а Гусятников. – Л.А.) ┘готов выбрасывать огромные деньги ради игры воображения, материализующей мои химеры. Видимо, это чисто русская манера. В скучной Европе с таким феноменом не встретишься.
Итак, можно ли вспахать русскую почву плугом европейского Разума? Ну хотя бы в порядке умственного эксперимента?
Тут помогает великий немец – Хайдеггер. Если классическая философия исходила из того, что сущее – есть, то Хайдеггер, потрясенный гекатомбами ХХ века, меняет точку отсчета:
«Почему вообще есть сущее, а не наоборот – ничто?»
Прикованный к этому «наоборот», Потемкин с последовательностью, аккуратностью и методичностью начинает доводить свой художественный эксперимент до закономерного конца. Если уж спасать человечество от вырождения, то слабых – уничтожать! Падающего – толкнуть! (Вот и еще один великий немец пригодился с его антиморалью.)
Ну знаете, пока игра идет на территории Мальтуса, я это еще могу выдержать: людей слишком много и т.д. Но на территории герра Розенберга – не могу. Как неисправимо русский человек, я начинаю суеверно пятиться от этой эфтаназийно-селекционной математики и оказываюсь в родимом болоте, из которого изначально и невзначай выкачана благодать. А раз так, лучше это болото доосушить.
«Как будет эволюционировать гомо сапиенс»?
Не знаю. На запредельные темы я не решаюсь полемизировать ни с господином Гусятниковым, ни с товарищем Химушкиным, ни с герром Дыгало. Это за рамками моей компетенции.
В рамках же моей задачи – я в высшей степени понимаю отчаяние умного и наблюдательного человека, который, чтобы справиться с грязевым потоком нынешней реальности, устроил себе (и читателям), как он хорошо сформулировал, – «дерзновенный праздник извращенного разума».
