Кровь любви

Арсений Гончаров. Отчаянное рождество. Стихи. – Нижний Новгород: «Дятловы горы», 2007. – 320 с.

«Человек – изведать дотла». То есть на нашем русском – «человек, познай самого себя». Но Гонч на то и Гонч (Гончаров, хотя, кажется, настоящая его фамилия Гончуков, молодой поэт, живет в Нижнем Новгороде), что полезет в самого себя исполнять самый древний храмовый завет с пылающим факелом – словно в дупло дуба – и нечаянно подожжет все слизистые и хрящевые перегородки. В себя, как в катакомбу, к извечному мраку желаний, ощущений, поступков – по-мужицки истово, с изуверским тщанием объяснить себе┘ а что объяснять? Вспыхивает любовь и потом долго-долго, мучительно гаснет, оставляя по себе новую жизнь, и эта эстафета бесконечна, потому что «заложена в природе». Но мы боимся исчезать безымянно и пробуем оставить по себе иную память, кроме плотской.

Это сумасшедшее желание вело кроманьонца, кропающего козлов и баранов на выпяченных навстречу антрациту кварцах и сланцах человеческих пещер, племенных стоянок. Козлы, бараны, усыпанные кривыми стрелами, голые человечки с луками и копьями – так рисовали себя первые люди. И Гонч начинает с нуля: никаких намеков на предыдущие обстоятельства, расточительных изяществ вроде рифм или размеров, – а только так, как выпевается, – луженой волчьей глоткой, самочинно и первогласно.

Родится мастер по материи
души
Не украшенья делать, а столы
Родился. Дальше что?
Стол за столом.

Гонч – последыш русской смуты, замесившей молоко с кровью, и не столько «видимую мебель всех форм и мастей», сколько саму материю души. А душа у нас, если честно, одна. И она периодически начинает сомневаться в том, нужна ли она миру, как нужна и надолго ли. Как женщина, остающаяся одна. Придешь – плачет. Трясешь за рукав – чего ты? Да вот, подумала – разлюбил. Как подумала, чем, не говорит. Был на работе, работал, не думал совсем. Во-о-от, а я о чём! Разлюбил, разлюбишь!!! И переуговорить невозможно, только доказывать, истово, зверски доказывать, что не разлюбил, вовек не разлюбишь. И все равно не верит.

Во время русских сомнений сбивается на сторону образ правления, прибегают жадные и хитрые варяги делить добро с жадными и хитрыми боярами, всё нарушается, сбивается с привычного ритма, народ нищает, пропивается в дым, но нежданно, в единый год пробуждается от мечтаний, ставит на царство «надежного человека» и намеревается уже удариться в следующее заоблачное мечтание, как вдруг┘ собственно, царь, народный царь необходим Руси как бодрствующий часовой всеобщего сна, все равно – так и так – переходящего в смерть. Так не лучше ль видеть сны, чем измучивать себя бесполезной деятельностью? Мы проснемся, но лучше бы вам не видеть этого, народы. Потому что проснутся даже те, кто спит вечным сном. Это – узнали? – философ Федоров.

Топи собою ледяной камин
В старинном зале космоса
седого.

Правда, вроде футуризма, но не футуризм, вроде обериутства, но не обериутство? Интонация – та, но годы идут уже другие. Маяковский и Заболоцкий были бы рады Гончу, они бы, верно, нашли, о чем перемолвиться, но годы разрывают встречу натрое и зовут дальше.

Пойми, нормальность есть
небытие.
Мир – это переходы
и сомненья.

Явный – да. Но разве мир – один? Есть, есть же потайной мир лубка, вселенского наива, где «люди летают», а также тысячи других, намечтанных тысячами, миллионами спящих в нашей холодной земле. Поэт видит не только свои сны, но и тысяч, миллионов других, несбывшихся, невоплощенных, и составляет из них знак, иероглиф, понятный каждому, кто вновь посетит его личную пещеру.

Мы построим каждому
по государству!
Чтобы бурлила в нем юность
и зрелость,
Да, любовь умножает раму
пространства,
Отнимая свободу на смерть
и серость┘

Маяковский бы тут же поставил восклицательный знак и принялся бы развивать картины грядущего, а Гонч ставит многоточие и заканчивает, обрывает себя на полуслове. Разница? Разница. Гонч пришел не только мечтать, а искупать грехи. И меньшего нельзя сочинить.

Боль. Время. И жизнь.
Ужас и рвань твоих соков
ливень и пламя
Глаз моих, рук, бешенства,
бури
Живое кровавое озеро силы
Счастья
Что бредит, зовет и кипит
Кишащим безумием
радости дыр
Наружу
Рвется
Родами белого света.

По простоте и экспрессии – не правда ли? – напоминает Уитмена, которому – одному-единственному – Гонч брат в просодии, в манере письма. Познавая истинно, без умозрений, приходится отдавать в залог тело, познавать им. Гонч телесен, физиологичен, но он не может оскорбить напоминанием о том, что тело – в любом залоге – есть, и есть так, что через него проходят все без исключения небесные громы, и если оно разрывается от горя или счастья, это дело богов. Оттого Гонч юродив, оттого рифмует с любовью старославянскую кровь, укрывище, оттого дарит любви эпические, планетарные масштабы, как когда-то невротически подробен был в своих дневниках Дант.