Кирилл Анкудинов
Чтение стихов похоже на экскурсию по авантюрному лесу.
Константин Юон. Лыжная экскурсия. 1930. ГТГ, Москва
Валерий Шубинский. Золотой век. – М.: Наука, 2007. – 286 с. (Русский Гулливер)
Творчество питерского поэта Валерия Шубинского редко попадает в поле зрения; быть может, потому, что Шубинский – сам критик, притом весьма рассудительный и здравомыслящий (что образует любопытный контраст по отношению к буйно-фантастическому миру его стихов). Между тем Шубинский, по моему мнению, – один из самых значимых современных поэтов. И дело не только в его виртуозном владении словом. Поэзия Шубинского концептуальна, а концепция, образующая основу этой поэзии, чрезвычайно актуальна для нынешней социокультурной ситуации.
Соперничество между символизмом и его непокорным сыном – акмеизмом – окончилось тайной победой акмеизма. Затем тайное стало явным: в течение долгого времени имена Мандельштама и Ахматовой котировались куда выше, чем имя Блока. Однако всякая крайность – губительна. Акмеистская «тоска по мировой культуре» обернулась непритязательным гурманством и фактическим паразитированием на мировой культуре. В парадигме акмеизма есть опасный крен в сторону «культуры», противопоставляемой «природе». Однако стала неактуальной сама дихотомия «культура–природа». Валерий Шубинский с удивительной зоркостью видит это.
Базовый смысл творчества Шубинского – идея восстановления той золотой линии, в которой когда-то сочетались «и религия, и искусство, и природа». Это – как ни тривиально прозвучит сие – «возвращение к корням». Шубинский – автор биографической книги о Николае Гумилеве, пожалуй, самом имперском русском поэте. Однако наиболее интересно концепция Шубинского проявляет себя не в чистом виде – в эссеистике и литературоведческих текстах, а будучи растворенной. В стихах.
Поэзия Валерия Шубинского – чудесный сплав акмеизма и символизма. С одной стороны, она очень близка к традициям Осипа Мандельштама: от Мандельштама и уникальный жанр «стихотворения-голограммы» (мгновенного голографического оттиска народа, города, ландшафта, культуры), и пристрастие к веществам (излюбленные Мандельштамом «соль–кремень–чернозем» дополнены «ураном, свинцом, серебром» и едва ли не всей таблицей Менделеева). С другой стороны, в этой поэзии налицо символистское двоемирие, от которого в ужасе бежал тот же Мандельштам.
Шубинский – ни в коей мере не сюрреалист (как принято считать). Красочные фантазмы его стихов – не с картин Сальвадора Дали; скорее, они соткались из величественно-жутких прозрений Иеронима Босха и Данте Алигьери. Шубинский – визионер, он прозревает в своих поэтических текстах очертания и реалии потусторонних миров. Открыто заявлять об этом человеку в здравом уме и трезвом рассудке – опасно (могут неверно понять). Шубинский не заявляет (он проговаривается лишь раз – в «Геральдике»: «Сумей назвать и приручить сумей/ Стокрылых птиц и семиглавых змей┘»). Всякий читатель – сознательно или неосознанно, – осваивая стихи, понимает, с чем имеет дело: с выдумкой или с реальностью. Оттого так захватывающе чтение поэзии Шубинского, воистину подобное путешествию по удивительному и страшному «авантюрному лесу». Беспримерный слух этого поэта на звучание слов, глубокое чувство ритма и просодии, тонкое понимание цветовых оттенков и фактур – все это всемерно помогает читателю путешествовать по увлекательным тайным вселенным (но отнюдь не подменяет собой маршрут).
Книга «Золотой век» – своеобразный промежуточный итог творческой деятельности Валерия Шубинского. Построена эта книга умно, толково и (пожалуй, самое точное определение) – уместно. Во всем. С одной стороны, эта книга – избранное из двух вышедших ранее поэтических сборников Шубинского плюс его новые стихи. Новье (собственно «Золотой век») – в самом начале. Ранняя поэзия Шубинского (восьмидесятых – начала девяностых годов) – посередине. Кстати, мне кажется, что автор чересчур придирчиво отбирал свои стихи из своего первого сборника: в «Золотом веке» есть и незабываемая «Песня», и пророческая «Украина», и потрясающее стихотворение «Из Москвы», но можно было бы оставить «Балтийский сон» (тем более что он дал название всему разделу), «Заклятье», «Зимой», «Мы не знаем, в чьей эклоге┘» и кое-что еще. Стихи из сборника «Имена немых» (вторая половина девяностых годов) – в конце (хотел бы, чтобы читатели обратили внимание на короткие поэмы «Последний поход Игоря» и «На сообщение о смерти Пол Пота», прошедшие на удивление незамеченными).
Стихи перемежаются тонкими прожилками эссеистики. Ровно в середине книги – «утопия свободы и утопия культуры», насыщенный до предела живой мыслью очерк русской поэзии ХХ века. Завершается «Золотой век» двумя циклами изящных путевых эссе – «автогеографией» (путешествиями во времени и пространстве) и «большой квартирой» (путешествиями по Петербургу). Эти краткие тексты – немного «экскурсоводческие». Но так не хватает хорошего, талантливого, профессионального и необременительного «литературного краеведения» и «литературного экскурсоводства» (не станешь же использовать в этих целях мизантропические очерки Иосифа Бродского о Турции и Латинской Америке). К тому же «автогеография» Шубинского до такой степени насыщена высочайшей культурой – не дилетантским преклонением перед «культурными ценностями», а воздухом культуры, окружающим повсеместно и почти не замечаемым, – что вызывает трепетный сквознячок восторга.
К слову, эта бесконечно внимательная к знакам всего сущего эссеистика (надо сказать, рискованная в нынешней постромантическо-нигилистической современности) также исходит из базовой концепции Шубинского. «Я здесь, на своей земле, я продолжаю тысячелетнюю традицию, я малый лист могучего древа, и потому мне интересно всё – и русская архитектурная готика (точнее, фактическое отсутствие таковой), и узбекские канатоходцы, и позднесоветские питерские кафе, и вокзалы с библиотеками, и Невский проспект».
Книга Шубинского – словно сказка с хорошим концом. Стихи в ней – мрачны и инфернальны, а микроэссеюшки в финале – уютны и наполнены чувством дома, словно диккенсовское Рождество. Хорошо, что так. Хуже, если бы обстояло наоборот┘
