Александр Морозов
Множественность позиций на одной плоскости – вот что значит полифонический текст.
Ив Танги. Мебель времени. Музей современного искусства, Нью-Йорк
Третья книга Бориса Минаева попала в лонг-лист премии «Большая книга», а «Русский журнал» назвал этот роман одним из главных событий года.
Борис Минаев в советское время работал в журналах «Пионер» и «Вожатый». Первые две его книги – а стартовал Минаев поздно – «Детство Левы» и «Гений дзюдо» состояли из коротких рассказов о советском детстве. Написаны они были не пойми зачем, и в результате Минаева стали числить по разряду детской литературы. Притом, что у первых его книг был и взрослый читатель – ведь есть немало интеллигентных женщин в возрасте слегка за 50, которые рады без всяких лишних обобщений окунуться в атмосферу своего детства. А у Минаева с доброй, мягкой иронией и при этом очень точно описано городское детство середины 60-х.
И вдруг Борис Минаев, чего, я думаю, никто от него не ожидал, написал полноценный, жесткий, запутанный роман, полностью «полифонический», с яркими образами героев и с многослойными мировоззренческими провокациями. Думаю, что Борис Минаев с этим романом выходит в лучшие писатели своего поколения.
«Повесть о неприятном человеке»
Главный герой романа – частно-практикующий психолог, которого автор застает в момент кризиса среднего возраста. От него ушла жена (уехала в Америку), он запутался в женщинах, дистанция по отношению к пациенткам разрушается на глазах. Герой запутался в самообъяснениях и держится исключительно на инерции когда-то приобретенной «советской интеллигентности». В этом смысле Лев Левин совершенно узнаваем – человек без профессии, ничему толком не учившийся, хотя и окончил психфак. Числится он в каком-то социологическом НИИ, к этой работе относится примерно так же, как в советское время интеллигенты относились к работе в котельной при какой-нибудь больнице. Психологом Лева оказался, потому что в юности попал в некий клуб молодых психологов. Тут Минаев очень точно описывает мир «интеллигентских сект» позднесоветского времени, попав в которую – будь то «методологи» Щедровицкого или «рериховское движение», человек надолго обретал некую идентичность. Несмотря на то что это было полное шарлатанство, после крушения СССР многим вполне удалось капитализировать этот юношеский опыт антиобразования. Одни стали политтехнологами, другие – советниками по стратегическому планированию, третьи открыли магазины восточных книжек и т.д. Иначе говоря, Лева Левин – интеллигент в собственном смысле слова. У него есть два качества: внимательность/деликатность и язык хорошо подвешен.
Мнения моих знакомых женщин, прочитавших роман, разделились – одним все это не нравится и кажется даже отвратительным, другим, наоборот – нравятся и Лева, и все остальные герои.
Мне не нравятся ни Лева, ни остальные герои. Но! Ведь заметим, что Минаев не брался быть Беллем, Ремарком, ранним Аксеновым. А в русской гуманистической литературе затрудняюсь вспомнить, когда бы автор стремился, как в голливудском блокбастере, преподнести позитивного героя для, так сказать, приятного читателю отождествления. Приятны герои русской литературы лишь стилистически, то есть врезаются в сознание своей яркостью, как Свидригайлов. В этом смысле роман Минаева удался – в нем каждый герой высвечен какой-то эпилептоидно-яркой вспышкой.
Технологии Достоевского
Минаев прямо руководствуется Достоевским. А именно: герои постоянно говорят друг о друге; ничего не происходит, точнее – все, что происходит, это размышления какого-нибудь персонажа пока он идет из одного дома в другой либо уже пришел в этот дом и событием является нечто, что ему рассказывают. По мере этого говорения все персонажи романа полностью запутываются друг в друге и из этого пространства выйти никуда не могут. А если и могут, то только в тюрьму, больницу или на тот свет.
Эта романная технология позволяет создать атмосферу постоянного ожидания какой-то беды, которая вот-вот должна случиться не только с главным героем, но и с каждым персонажем. Все поголовно находятся на грани срыва, катастрофы. Причем каждому изобретательно уготовано какое-то свое безумие.
Дочка олигарха влюбляется в Путина, и ее пубертатное сумасшествие вот-вот погубит весь бизнес отца. Либеральный публицист Стокман, увлекшись борьбой за ребенка, плавно вписывается под пристальный взгляд прокуратуры. Сам Лева Левин теряет дистанцию и лишает невинности дочь олигарха. Яркая энергичная женщина Марина вместо того, чтобы найти себе достойного по энергии партнера, вклеивается в Леву и непрерывно прощается с ним, но при этом пытается как-то двусмысленно расчищать площадку вокруг Левы от других баб.
Чтобы читатель в ярости не запустил автору в голову этим романом с криком: «Какой мрак, какая грязь!», Минаеву приходится идти на два небольших компромисса: 1) от Левина ранее ушла жена (между тем весь этот интеллигентский софт-разврат происходил бы точно так же, если бы у него была действующая жена); 2) Лева сам попадает в дурдом после всех злоключений (то есть сам «перестрадал»).
Достоевскому тоже приходилось (но не всегда) пришивать какой-то эпилог с целью приоткрыть читателю примирительный выход из морального хаоса.
Но и без этих допусков внутреннее тело романа Минаева блестяще воспроизводит атмосферу лучших романов Достоевского. То есть: происходит страшный бардак, какие-то унижения, девушки идут на панель, студенты убивают топором старух и при этом постоянное ощущение полной целомудренности всех участников этого ужаса.
В нескольких местах Минаев прямо дает понять читателю, что «играет с Достоевским». Эта игра, на мой взгляд, удалась. Кое-какая проза Серебряного века – Белый, а особенно Сологуб – тоже играла на одной доске с Достоевским. Но все-таки, заметим, целомудренности уже не было. Там случилась дальнейшая «эстетизация порока и предательства», а целомудренность «слегка» утратилась.
Зачем написано?
Вот что, по моему убеждению, делает роман Минаева полноценным событием русской литературы: сознательная, конструктивная философия автора. Минаев оказался очень умен.
В современной русской литературе хорошо представлена традиция, которая опирается на тему самоопределения героя в потоке поколений. Лучший пример – Улицкая. Есть социальный роман. Лучший пример – «Санькя» Прилепина. Есть традиция «мрачного психологизма изнутри», которая в целом наследует Чехову.
Минаев целенаправленно написал роман, построенный на особой онтологии. Герои возникают сновидчески из разговоров друг о друге. И даже окружающая их социальная и историческая реальность присутствует только как высвеченная из темноты на мгновение их же речью, их безумием. До конца нельзя быть уверенным – была ли поездка героев романа в монастырь или это горячечный бред и в конце главы кто-то очнется. Суть в том, что в этой зыбкой философии, учрежденной в русской культуре Достоевским, человек не может быть уверен, что он уже состоялся, что он уже укрепился в бытии. Человек постоянно находится внутри развивающего описания Другим. И это описание имеет отношение не к социальной роли, а именно к предельным основаниям личности. Именно отсюда – нервность, ожидание, постоянная открытость героев к катастрофе. Блуждание человека вокруг добра и зла чаще всего и не носит характера морального выбора. Ведь те силы, которые ведут борьбу на поле «сердца человека», – большие, неясные, и в конечном счете они описываются только на языке религии и плохо ухватываются на языке морали.
Да, это тоже одна из смысловых традиция русской литературы – стремление создать мир, где герои говорят о предельных основаниях друг друга, совершают попытку их вскрыть, наталкиваются на невозможность это сделать, потому что язык описания всегда ущербен. И тем не менее в этом говорении содержится важная тайна о бытии человека вообще.
