Стихи и дороги

Максим Лаврентьев. Немного сентиментальный путеводитель: Стихи о Москве, Петербурге и┘ – М., 2008. – 112 с.

В своей новой книге (стихи плюс одно эссе) Максим Лаврентьев, не изменяя себе, по-прежнему предстает наследником классической традиции. И в смысле поэтической формы – дисциплинированным безукоризненно. «Все, чего ты боишься, брат,/ Можно смело в расчет не брать./ Если хочешь, давай обсудим./ Но один безусловный пункт:/ Должен сердцем ты выбрать Путь,/ Многим кажущийся абсурдным».

Сейчас умение хорошо рифмовать (и среди пишущих классическим стихом) выходит из моды и мало-помалу утрачивается, и даже саунд-поэзия ничуть не улучшает слух собратьев по ремеслу. А для Лаврентьева рифма – первый предмет заботы, важнейшая область формального поиска. Рифма у него выверенная, музыкальная, самоупоенная. После Алексея Цветкова, главного на сей день знатока в этой области (который не просто виртуозно владеет искусством концевых созвучий, не просто понимает в них толк, но и, возможно, создал некую особенную, цветковскую рифму), в числе мастеров я бы назвала Лаврентьева.

Второе драгоценное качество этой книги – ее лирический герой. Герой Лаврентьева не сразу обрел плоть и кровь. В предыдущих сборниках он еще напоминал монохромный репринт картинки начала XIX века, и лишь в отдельных строфах и строках обнаруживался живой, узнаваемый и, скажем так, небезгрешный характер («Хлебникова я попер –/ книжку из библиотеки»). В «Путеводителе» этот образ наконец предстает полностью, обретая фамильные чайльдгарольдовские черты: вызывающе интеллигентный, энциклопедически образованный, ироничный денди, который предпочитает Руссо, Вивальди и безыскусные парковые прогулки людской сутолоке и суете. И потому – он отрешен от всего остального мира: так рыба отделена от нас прозрачной, почти непреодолимой преградой своей среды обитания.

В книге явлено, пожалуй, забытое сейчас тончайшее искусство создания лирического героя: когда ни в одной из двух строго различаемых, но равноправных ипостасей – автор и герой – нельзя быть нелепым или банальным. Для поэта это означает необходимость проживать одновременно две жизни – в каждой из них оставаясь на высоте и, главное, в каждой не боясь быть самим собой.

При всем при том это рецептивный героизм – скромного гида, наблюдателя, обозревателя. Однако радиус его обзора весьма велик, и взгляд охватывает не одно столетие. Сквозь историю, словно голограмма, проступает миф. Нашему взору открывается широкая историко-культурная панорама: виды Северной столицы, ностальгия московских парков и заповедных усадеб – и всю эту череду «адресов души» небезразличное, трепетное отношение поэта преображает, придает ей то сентиментальные, то фантасмагорические черты. Автор обходится здесь без деклараций, без прямоговорения: sapienti sat.

Он укоренен в лирической традиции еще пушкинской плеяды, а в нашем времени оказался словно бы случайно. Отсюда, вероятно, и неумеренное – что для нашего слуха архаично – употребление концепта «поэт». Например, в завершающем книгу эссе «Танатогенез в поэтическом тексте» – здесь, намереваясь поместить предсмертные произведения Веневитинова, Введенского и Вагинова в культурные координаты индуизма, автор даже требует «дать поэту фору», поскольку неизбежен «субъективизм в подборе и подаче материала». Но ведь субъективен вообще любой исследователь, мыслитель – и это тем не менее не должно становиться помехой для мысли. А мысль здесь достаточно глубока. И, конечно, заслуживает одобрения попытка Лаврентьева привить к «классической розе» элементы восточной философии. Возможно, именно это древнее знание – о том, что существует единственная надмирная константа, а все остальное майя, «игра судьбы, а не ума», – и помогает поддерживать эфемерное равновесие формы и содержания, достигнутое в стихах «Немного сентиментального путеводителя».