Елена Андрущенко
Владимир Кантор. Смерть пенсионера. Повесть. Роман. Рассказ. – М.: Летний сад, 2010. – 512 с.
В новую книгу Владимира Кантора включены повесть «Два дома», роман «Крокодил» и рассказ «Смерть пенсионера». Каждое из произведений уже отмечено в профессиональном сообществе. Кантор – лауреат шестой Артиады народов России (2001) за повесть «Два дома», за роман «Крокодил» он удостоен премии Генриха Бёлля (1992, Германия) и был номинирован на премию Букера (2003, Москва), рассказ «Смерть пенсионера» номинирован на литературную премию имени Юрия Казакова (2008) и на премию Ивана Бунина (2009).
Книга, выпущенная в малом формате, прекрасно оформлена, уютно лежит в руке. Правда, произведения, собранные в ней, к комфорту не располагают. Читать это сложно, хотя написано прекрасно, думать об этом не хочется, ведь стремительный бег времени и суетная наша жизнь требуют совсем иных мыслей. Можно, конечно, сказать, что эта проза идет вразрез с тем, что теперь пишется и публикуется, но вся проза Кантора идет с этим вразрез. Ничего он для читателя не облегчает, «литературную игру» с ним не ведет.
Гончаров признавался, что, создавая образ бабушки в «Обрыве», думал не только о характере живого человека, но и о том, что она воплощает Россию. Советскую Россию у Кантора воплощают две линии, которые намечены классической литературой и без которых ее бытие невозможно: интеллигенция и народ. Тема эта, когда-то болезненная, дискуссионная, способная поссорить оппонентов, конечно же, из числа интеллигенции, как представляется, к числу остро актуальных сегодня не относится. Она становится болезненной у Кантора потому, что проходит через сердце, душу его маленького героя. «Отчего я здесь не родился и здесь не мой дом? Здесь так все просто, простые люди, хорошо и спокойно», – думает он о доме людей «из народа». «Проклятые вопросы» и этот нерв, неустановленность отношений, ощущавшиеся прорывы в бесконечность (остановить их было невозможно)┘» – это о доме интеллигентном, профессорском. Интересно, что одним из носителей «истины» мыслится у него человек «из народа», трудно и путано излагающий основы своей веры: «В основе христианской нравственной концепции лежит заповедь «Возлюби ближнего как самого себя»┘». Люди образованные и духовные уничтожают друг друга ради служения абстрактной «идее, концепции, проблеме». Две бабушки, две России и сегодня ведут свою нескончаемую борьбу за душу русского человека, и, кажется, одна из них побеждает.
 Москва парадная и непарадная. Фото Екатерины Богдановой |
Герой Кантора, возникающий, в сущности, в каждом его произведении, связан с миром интеллигенции и ее «проклятыми вопросами». Даже в фантасмагорической картине «Крокодила» его выросшие герои, остающиеся вечными мальчиками, именно о них рассуждают, за них способны и напиться, и подраться, как античные философы. Кантор и тут вырос из классической традиции, начиная от названия произведения и заканчивая его включенностью в русский литературный текст. Несмотря на сохранение каких-то узнаваемых советских реалий, написан роман все же о «вечном»: о человеке и его Левиафане, его вечном двойнике, его Чёрте, его «черном человеке»┘ На этом параллели не завершаются. Идея великого «служения», которой пронизаны его произведения, как когда-то у Чернышевского, которым Кантор, наверное, увлечен, разрушает семьи, подтачивает основы существования. Скажем, в повести «Два дома» бабушка и друг отца маленького героя готовы развести его с женой ради «дела», как они его понимают. Лёва Помадов в «Крокодиле» «┘так верил в Гришин талант, что решил развести его с Аней, его женой, даже комнату подыскал, где Гриша мог бы сидеть и творить». Это литературоцентричное мышление также ведет свою историю от классической литературы.
По условиям времени, о которых так много пишет Кантор-философ, наша литература выполняла функцию, не свойственную другим литературам мира. Как его великие предшественники, он и сегодня верит в то, что высказанное слово способно что-то изменить, что именно в литературе и происходит то чудесное преломление мысли, делающее ее осязаемой, зримой и действенной. Его герой с отчаянием думает: «После смерти на что нам рассчитывать?.. – Лёва вдруг представил, что вот он умирает, его хоронят, начинают говорить, а что же он сделал, и никто не может вспомнить ничего, кроме того, что он редактировал хорошо статьи, будут говорить, что он был талантливый исследователь, но тут же прикусывать себе языки, потому что в опубликованных им статьях ничего, кроме ситуативной правоты, найти нельзя, их даже в книжку не собрать, он в этом сам сейчас убедился, пытаясь это сделать, реального предмета исследования нет... И что? Будут приятели вспоминать, как он с ними пил, какой был милый да смешной?..» В нашей литературе есть много ответов на этот страшный вопрос, в том числе и «умру – лопух вырастет». Кантор отвечает на него в романе «Крокодил»: «┘И Лёва почувствовал с безумным ужасом и пронзительной болью в спине, в которую вонзились зубы, как головой вперед ныряет в жаркую, смрадную утробу», и в рассказе «Смерть пенсионера»: «Душа, как птица, присела на одинокое дерево у могилы. Душа плакала и думала┘» Таким образом, герой Кантора как будто проходит весь круг жизни – от рождения через рефлексии и неудачи к ужасному небытию или воскресению┘
Если время действия в произведениях Кантора меняется, то место, кажется, остается одним и тем же. Москвичи коренные и «пришлые», с окраин и «центровые», образованные и нет – они живут в московских квартирках и бараках, служат в редакциях, ездят в трамвае и выпивают у станции метро. Москва непарадная и неофициальная, но настоящая и теперь почти утраченная зафиксирована, как у Булгакова, в своем реальном и фантастическом обличье. Москва реальная имеет свои вполне узнаваемые очертания: Тимирязевский парк и ВДНХ, Сокольники и Пречистенка, а фантастическая, вневременная прорастает сквозь мысли, ощущения героев, рождает «нечто», посылает «знаки». И этот пласт прозы Кантора обнажает метафизическое одиночество человека в многоголосном, многонаселенном московском пространстве.
