Алексей Козлов
Брянская статистика...
Фото Михаила Бойко
80 лет назад вышел сборник рассказов Леонида Добычина «Портрет», появление которого во многом решило судьбу писателя.
К сожалению, современное литературоведение не располагает исчерпывающей методологией анализа беллетристического произведения. Тем не менее кажется, что от беллетриста – в узком значении данного слова – не трубуется никаких художественных открытий.
Возникает вопрос о художественных достоинствах прозы Добычина. Эта проза при всем разноречии исследовательских оценок не обнаруживает ярких эстетических дифференциальных черт, ее свойством как раз является следование фотографическому (кинематографическому) изображению действительности. Несмотря на множественные изыскания в области диалогичности/антидиалогичности и гипердиалогичности добычинского слова, следует признать монохромность его повествования. Аномальность и нетрадиционность прозы Добычина скорее складывались потому, что изображаемая действительность была аномальной и двуполярной. Заслугой такого изображения становится не манера письма, а предмет, который описывается, то есть нечто объективно независимое от автора и текста.
Для сегодняшнего читателя, равно как и для читателя-современника, очевидно, что роман Добычина «Город Эн» и два сборника его рассказов практически не имеют никакого отношения к формализму (не считая положения одного и другого в единой плоскости бытия). Добычин уже потому является посредственностью, что не предлагает никакой эстетической программы и не следует никаким ориентирам. Несмотря на циничность данного заявления, кажется, что именно самоустранение Добычина из материального мира обусловило его воскресение в мире литературного факта.
Любой компетентный исследователь признает, что во время Добычина были писатели (среди которых Пильняк, Тынянов, Эренбург), проза которых при внешнем лаконизме более динамична и осмысленна.
Таким образом, роковое собрание, этот процесс над Добычиным, состоявшийся в 1936 году, является аномальным именно потому, что на нем уделили внимание писателю даже не второго, а третьего ряда, чьи книги, изданные малым тиражом и уничтоженные критикой, могли быть справедливо и закономерно забыты сразу после их выхода в печать.
Единственным фактом, разрушившим закономерный итог, стало собрание как причина и волевой уход или выход силой как следствие данной причины. Заметим, что если бы этот уход не был обставлен так драматически, Добычин в истории литературы XX века значил бы столько же, сколько и в истории довоенной статистики города Брянска.
Здесь необходимо сказать, что драматизм этой ситуации обусловлен глубинными внутренними противоречиями, опосредованно связанными с политическим режимом. В своей статье «Книга «Л.Добычин»: романтический финал» Михаил Золотоносов сравнивает Добычина с гладиатором, посланным на смерть. Желая продолжить этот метафорический ряд, мы можем сказать, что общество, в том числе и общество писателей, постоянно нуждалось в жертве. Подобно архаическим племенам (стоящим на низших ступенях развития в отличие от римского общества), члены разных ячеек полагали, что жертва способна смирить страсти верховных сил.
Впрочем, гибель Добычина (точнее, его жертвоприношение) не стала строительной жертвой, за ним последовали многие иные; зато люди влиятельные и в чем-то виновные (пусть даже в формализме) на час, на день, на год отсрочили собственную гибель или вовсе избежали приглашения на казнь. Именно в этом заключалась функция Добычина в литературном, писательском процессе – он на время усмирил гневающийся Олимп. Однако его самоубийство, возведенное рядом литературоведов в разряд экзистенциальных, не соответствовало ритуальному сценарию. Понадобились новые жертвы.
Сегодня в трагической гибели Добычина кажется адекватным считать повинными не советскую власть и не тоталитарный режим, а сознание затравленных интеллигентных людей. Именно их усилиями имя Добычина было поставлено в сильную позицию. Парадоксально, но именно этот факт позволил Добычину, преодолев границу видимого мира, вернуться в литературный процесс. И произошло нечто неслыханное. Писатель третьего ряда стал в другую позицию, которую он никогда не занимал при жизни. И был принят там, поскольку методологии анализа беллетристического произведения, о чем было сказано выше, не существует по сей день.
Писатели-литературоведы разукрасили монохромную, черно-белую прозу Добычина, придали ей смысл и звучание (утверждение констант его художественного мира мы находим в «Добычинских сборниках»). Жители Даугавпилса оказались благодарны за включение их города в своеобразный провинциальный текст русской культуры. Посмертно Леонид Добычин был причислен к первому ряду русских писателей, а ведь его ждала судьба заурядного беллетриста, мирно упокоившегося в могиле.
