Мария Савельева  |
| Донна Тартт. Щегол /
Пер. с англ. Анастасии Завозовой. – М.: АСТ, CORPUS, 2015. – 832 c. |
Нашумевший «Щегол» Донны Тартт – книга совсем не из тех, которые легко уместятся в дамской сумочке, но, отправляясь куда-то из дома, ее все равно приходится брать с собой в общественный транспорт: роман удивительно захватывает читателя.
С первых страниц книга пропитана редким чувством – щемящей сыновней любовью. Мы заранее знаем, что красавица мать главного героя умрет в первый же день развития сюжета, и поэтому с нетерпением ловим ее образ: темные волосы, кашемировый кардиган, воздушный розовый шарф. Это умная, яркая, проницательная женщина. Ей дано два больших таланта – понимание живописи и умение чувствовать своего сына-подростка. При чтении ее нетривиальных суждений об искусстве хочется видеть картины голландцев собственными глазами. Роман «Щегол» перенаправляет читателя в музей, вырываясь из одномерности книжного листа.
Эту любовь к живописи, понимание особенностей мазка, света, линий на полотне главный герой в полной мере унаследовал от матери. Когда Тео остается сиротой, он встречает самых разных людей, но в этих встречах есть одна закономерность: все, кто любит мальчика, обладают художественным вкусом. Поэтому и прочувствовать характеры самых важных персонажей романа смогут только те, кто поймет их пристрастия. Среди таких героев – маленькая музыкантка Пиппа, реставратор антикварной мебели Хоби и даже авантюрист-наркоман Борис, парень русского происхождения, у которого ближе к финалу романа тоже открывается некое чутье искусствоведа.
Искусство в этой книге терзает человека. Подлинник картины Карела Фабрициуса, доставшийся мальчику в день взрыва, жжет ему руки, поскольку по закону картину нужно вернуть государству. Но в новой жизни без мамы поступать по правилам становится очень сложно.
У большинства друзей Теодора умерли мамы, и мир, который его окружает, – трагичный, но и полностью свободный мир родительской любви и опеки. К слову, единственная выжившая представительница поколения матерей – миссис Барбур на протяжении центральной части романа совершенно безэмоциональна. И только когда она смягчается к Тео, то начинает говорить с ним об изобразительном искусстве, как и положено любимым героям Тартт.
В «Щегле» много смертей, которые сильно задевают героя. Близкий человек предает Тео, и картина, которая была для мальчика в первую очередь напоминанием о маме, ускользает из его рук. Личная жизнь юноши не складывается, поскольку со дня взрыва в музее его тянет скорее к саморазрушению, чем к созиданию. Продолжение рода и умножение человеческих мучений кажутся Тео безумием. Автор подводит своего персонажа к ощущению, что жизнь печальна и бессмысленна.
Но здесь на сцену снова выступает искусство, и герой, записки которого мы якобы видим перед собой, обращается к своему будущему читателю: «В разгар нашего умирания, когда мы проклевываемся из почвы и в этой же почве бесславно исчезаем, какой же это почет, какой триумф – любить то, над чем Смерть не властна. Не только катастрофы и забвение следовали за этой картиной сквозь века, но и любовь». Таков парадокс Донны Тартт, главный вывод, которым заканчивается ее роман. Но возможно и другое прочтение этих слов, если дистанцироваться от героя, попробовать определить зазор между ним и автором.
Подросший Тео отстраняется от реальной жизни, по сути, пожертвовав ею ради искусства. Но по сюжету (если охватить его в целом) жизнь все же берет свое. Много ли беспризорных подростков в действительности любят классическую живопись? Чувствовал ли Тео единение с искусством до трагедии в музее? Утешение картиной, навык «пением убаюкать свое отчаяние» – похоже, последний и самый ценный подарок матери своему сыну. А значит, и реальность никак не уходит в тень эстетики.
Яркие характеры, динамичный сюжет и присутствие юмора в тех сценах, в которых его совершенно не ожидаешь, делают книгу явлением как минимум очень добротной беллетристики.
