Дети Больших Геноцидов

Борис Екимов. Осень в Задонье: Повесть о земле и людях. – М.: Никея, 2016. – 400 c.

У нас ведь как? Против шерсти – русофобия, по ней – русопятство. Без вариантов. А вот если правды, да такой, чтобы без утайки, до конца? Правда есть. Пусть в форме притчи с ее завершенной логикой «концов и начал», где правому достается трудный земной рай, а неправому если не лютая смерть, то разорение, но она есть. Борис Екимов, пишущий уже полвека, наследует не просто «деревенской прозе» – это определение слишком поверхностное, но почвенной традиции, внимательно и неспешно разбирающейся в нестоличных судьбах. Стилистически такая проза волей-неволей будет восходить к сказу, изрядно потрепанному многими повествователями к месту и не к месту, однако функции свои она выполняет исправно: Екимова стоит прочесть уже ради тех пропускаемых в отрочестве «описаний природы».

О старом Доне мы знаем практически всё: «Тихий Дон», «Донские рассказы», «Поднятая целина» и «Они сражались за Родину» – вот первая половина прошлого века. Фабула «Осени в Задонье» проста. Отчаявшийся в случайных дорожно-торговых заработках, бесконечных досмотрах и взятках правоохранителям дальнобойщик Иван идет в услужение к богатому казаку Аникею. Прикипев к огороду, скотине и прочей живности, сманивает к себе сына-подростка, а потом и жену. Усаживанием на землю новоявленный фермер будирует сурового отца, жалеющего, что дети не обладают должной жизненной хваткой «настоящих хозяев».

«Начитались книжек, стишки учили, чуть что, сразу под юбку. Твоя порода!» – попрекает старый Басакин жену. Эту речь можно было бы спокойно свести к пронизывающему сознание постсоветских людей идеалу хищничества, всеподавляющей жестокости и беспрестанной экспансии, если бы не авторская сюжетная логика. «Племенные ценности» Екимова амбивалентны и работают в обе стороны: род целостен, и потому он должен собраться вместе, но не всякой ценой и не для всякого, тем более ложно понимаемого блага.

Нравственный образ, пронесенный казачеством (да только ли им?) сквозь годы советской власти, остается, по Екимову, дореволюционным. Не просто земля, но воля, причитающаяся любому ее обхаживающему. И воля не в смысле «что хочу, то ворочу», но «тружусь – ergo преобразую и – преобразуюсь». «Надо работать», – как заведенные, повторяют екимовские герои. Но с промышленной и социальной высоты советского хозяйства впадение в немыслимую простоту покосов и выпасов кажется возвращением в каменный век.

«Осень в Задонье» – притча о труде и воздаянии. Аникей, трогательно заботящийся о хуторских стариках соседях, о работниках своих, «бичах», бывших уголовниках, говорит так: «Здесь людей нет, одни обезьяны». «Бичей» можно – и нужно! – нагайкой. От морали немецко-фашистского «бауэра» Аникей никуда не ушел. Благодатель не считает зазорным отдыхать после тяжкого труда с «девками», «угощая» блудницами на обширных поместных гульбищах ментов и прочих заезжих «деловых».

Поучительна судьба его работников «из интеллигентов», рассказанная в подпитии дедом Атаманом: жили «очкастые», пахали, как проклятые, мальчика их током убило прямо в доме, они и пропали. Соседи Аникея – чеченцы – по его словам, еще хуже, однако скоро оказывается, что один из чеченцев рабов совсем не держит. Противоречие? Ничуть. Екимов – писатель меры и степени, как именовал Фазиль Искандер Создателя – «весовщик совести».

Конец Аникея бесславен: ему, начинающему теснить горских соседей, устраивают автокатастрофу, а хутор его сжигают. Настает очередь Ивана с семейством – огород их уже вытоптан чеченскими козами, не сегодня завтра… но тут, как deux ex machina, является старший брат, бравый полковник ВВС Павел и устраивает спецоперацию, увозя лютого казачьего врага Асланбека на долгое и мучительное следствие. Сломанный им поклонный крест восстанавливают, а сын Ивана – Тимошка, подобно отроку Варфоломею, отыскивает древний подземный монастырь, а в нем – ограждающую от зла икону Богоматери. Из горы же начинает бить родник – знак возвращения прежней благости. Хеппи-энд?

Но в сущем и настоящем Аникей благоденствует, а гибнут и опускаются вместе с семьями как раз трудяги вроде Ивана! И еще вопрос: можно ли с годами полюбить семейство Басакиных, как истово и преданно любят шолоховских Мелиховых? Хорошие Басакины или плохие? Ни хорошие, ни плохие. Русские. Органически не принимающие чужих, да и к своим относящиеся настороженно. Где же тут есть хваленая русская доброта вселенского покроя, масштаба и пошиба? Сквайры, только без английского лоска. Неужели на них все держится?

Основная загадка – как на фоне исступленной поглощенности анатомией покосов и выгонов, при полном и окончательном вытеснении из повседневности любых «очкастых» семантик Басакиным (не всем, но избранным) удается не скатиться в «аникейство». Единственное извинение «степных нравов», то, что и казаки, и чеченцы – дети Больших Геноцидов, спешащие жить и богаче, и наглее.

Есть в повести и противостоящая линия о гонимой и тайной вере, основавшей подземный монастырь и проложившей к редким постройкам «монашьи тропы». Верхом на подземной святости можно ехать еще долго, но долго ли истощить ее, как нефть? Чем русский «хозяин» тогда будет отличаться от американского латифундиста? Может быть, именно вере суждено когда-нибудь переломить отчуждение людей друг от друга, выковать единую меру для всех. Но сегодня в русских лесах, горах и степях почти все друг другу чужие. Донские хутора, модель праначально вольной Руси, еще долго будут мечтой о лучшем русском мире, чем он есть сегодня. Когда сойдет на нет первоначальное накопление, уйдут в землю ненасытные злыдни, наступит иная пора…