Гулевой карнавал – куда вывезет?

Чудики Василия Шукшина – люди человечные и тонкие, они – не пародия на людей. Кадр из фильма «Калина красная». 1974

Знаменитый физик Джон Уилер (автор терминов «черная дыра» и «кротовая нора») еще в 1983 году предположил, что «наблюдатели необходимы для обретения Вселенной бытия». Первый роман, который я прочитала у Алексея А. Шепелёва, был «Москва-bad» (2015), и сразу мне подумалось: без Алексея А. Шепелёва весь скрупулезно подмеченный им быт спального района ну никак бытием называться бы не смог. Написано с юмором, часто очень точно и выпукло, ирония, скажем так, постмодернистская (примите и эту характеристику как слегка ироничную, поскольку, на мой взгляд, сам автор лишь использует приемы постмодернизма как орнамент, не являясь постмодернистом по характеру дарования) – и все это с привлечением философии и литературных аналогов.

Но порассуждать мне хочется не о романе «Москва-bad» – эпатажно-ворчливом, в котором автор констатирует закат той Москвы, которая была в советские годы для многих идеалом, и на съемных квартирах в ней жили дворники-философы, бодро мели улицы не оранжевые гастарбайтеры, а молодые аспиранты, и под окнами мог до утра продолжаться не привычно нецензурный треп, а горячий разговор о Шпенглере, но о двух других мной прочитанных книгах, которые складываются в некую бесконечную пьесу-хронику с обширными комментариями, часто по-школярски обучающими себя самого, и по идее могут быть отнесены к деревенской прозе: «Russian Disneyland» (2013) и «Мир-село и его обитатели» (2017), между ними – 20 лет, но действие не шагнуло дальше начала 2000-х.

Вот экспозиция (пейзаж): «Здесь воздух ночной кристально ясен, остр, но уютен, здесь нестерпимо пахнет черемухой весной, летом пылью, травой и навозом, зимой – древесным дымом, свежесрезанным сеном из стога и свеженападавшим из самих облаков, но здесь уже будничным снегом, а осенью – яблоками, плесенью и грязью, разъезженной-растоптанной жижей грязи, но не безличной…» Вот герой – это «господин аграрий» («Именно для маскировки сельских жителей, я думаю, – комментирует автор, – и придуман сей чудо-эвфемизм»). Вот конфликт (данный как бы с точки зрения самих сельских жителей): «То сорняки атакуют, то колорадский жук одолел, то выгребная яма во дворе переполнилась...». А вот и лейтмотив: «В нашем бытии мало культурности, серьезности, методичной скучности, меры как таковой, а есть воля, экстрим – «дойти до последнего предела» плюс некоторая мужицко-народная лукавость...»

Критики, говоря о творчестве Шепелёва, вспоминают Гоголя (правда, в варианте фильма «Миргород и его обитатели»), игнорируя, видимо, из-за средового момента, повесть Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели». И действительно, достаточно дружно относят Шепелёва к прозаикам-деревенщикам, однако хвалят его «Мир-село» за то, что в книге нет тоскливости и безысходности.

А вот я, прочитав «Disneyland» и «Мир-село», задумалась: а деревенщик ли Алексей Шепелёв по сути, а не по вышеприведенным маркерам. Начну с того, что ни у Шукшина, ни у Белова, ни у Распутина никогда не было никакой безысходности. Она есть как раз у Алексея Шепелёва: его гротеск, его игра в авангард, его балансирование между синхронным действию постижением и изложением философии и обостренным чутьем на философию жизни, а главное, его полный и окончательный пессимизм под шутовским колпаком абсолютно чужды традиции русской деревенской (советской) прозы, а питаются более всего идеями Бахтина, можно сказать, просто иллюстрируют его теорию карнавальной народной культуры («Russian Disneyland»), что автор и обнажает: «Карнавал наш не запланированный и регламентированный, а чисто спонтанный, гулевой – уж куда вывезет! Подчас страшный, даже сакральный – именно русский…» (то есть карнавал у А. Шепелёва почти тот же «русский бунт»). С другой стороны, шепелевская проза черпает из рок-культуры, из обычной чернухи, смягченной юмором, из абсурдизма и, конечно, постмодерна, значимые черты которого привнесены им в тексты вполне сознательно: от пародии на метароман до самопародии, иронии, потока сознания (рассказ «Темь и грязь», «Дружба народов», 12, 2015). Но есть и еще один источник – эстрада (в частности, выступления почти забытого ныне Михаила Евдокимова).

Бахтина я намеренно поставила на первое место, потому что именно гротескно-карнавальная сторона деревенской жизни более всего занимает в «Russian Disneyland» автора, представившего читателю деревню конца 1990-х – начала 2000-х годов как некий разрушающийся прямо на глазах советский миф, превращающийся по пути в гибель в тяжелое для восприятия шоу. Так ли это? И так и не так. Уроженец деревни, профессор МГУ, экономист, к сожалению, уже покинувший наш мир, как-то в начале 2000-х сказал мне в личной беседе, что его деревенская фермерская родня живет гораздо  лучше, чем он, только что ставший членкором. Я не могла усомниться в правдивости его слов. У Шепелёва появляется в прозе сельский предприниматель – фермер, но автору и, честно признаемся, издателям он и обычная деревня гораздо менее интересны, чем какая-нибудь спившаяся, валяющаяся зимой у ганькиного порога Лимонхва. И странно было бы выдвигать Шепелёву претензии в том, что он не замечает ничего, кроме пубертатного кошмара и не видит никого, кроме Лимонхвы или тети Вали Колобка, кстати, героев, которые далеки от чудиков того же Шукшина, представлявших не пародию на людей, а как раз наоборот – людей более человечных и тонких, чем их грубое окружение (вспомните Алешу Бесконвойного), и всегда имеющих за собой некое метафизическое пространство.

Алексей А. Шепелёв в прозе эксцентрик-гиперреалист, а не реалист, график-сатирик, а не психолог, и на самом-то деле он порой мастерски обманывает читателя, только имитируя документальность: используя документальные факты, он создает (больше, конечно, в «Russian Disneyland») свой гротескный мир (что и ценно) – почти фантасмагоричный, с оттенком модного ныне шоу а-ля натюрель. И то, что ему удается это сделать языком литературы, причем внести в текст лиризм и даже исповедальность (что напомнило мне прозу Евгения Гришковца), делает его прозу явлением совершенно нестандартным. Хотя «Мир-село» страдает  существенным вербальным недостатком, который я назвала бы «бумажностью языка» – чувствуется как бы эмоциональная выхолощенность автора, – все-таки и эта книга прибавляет к общей картине не-деревенской деревенской прозы яркие штрихи.

«Мне не видятся за Шепелёвым ни Гоголь, ни Достоевский, ни Распутин, ни Шукшин. Он сам по себе. И, повторю, именно это ценно. Они присутствуют в его текстах только как культурологические феномены, отбрасывающие свои легкие литературные тени на ту сцену, на которой «толокняное толокно толчет жук»… Это Алексей Шепелёв остроумно – о себе.