Мария Бородина
Человек ищет, к чему бы прирасти открытым сердцем. Художник Николай Эстис.
В какой-то момент стукнуло: может, свести все к полному отрыву всем телом через парапет вниз головой в темный провал, где мутно мерцает нефтяными пятнами мелкая рябь. Но отшвырнуло от настырно лезшего в глаза провала несогласие завершить так быстро. Ведь тогда это сгодилось бы разве что на короткую заметку о ночном пришествии на мосту. Жутко и жалко.
И пошло продолжение, передвинутое от стояния на мосту на три года вперед.
Теперь женщина, что три года назад смотрела в мутный провал под мостом, сидит на диване, покрытом потертым ковром. Сквозь узкие, словно бойницы, окна проникает, достигая трехметровой высоты, мягкий свет облачного утра.
Глаза женщины направлены на противоположную стену, а до слуха доходят слова, идущие из дальнего угла комнаты. Говорят о происхождении Вселенной. Большой взрыв уже минуты три, как остался позади, и теперь речь о рождении звезд. Текст прост, по возможности должен быть прост: предназначен для подростков, которые соберутся завтра в городской библиотеке.
Внезапно речь обрывается и раздается досадливый возглас:
- Уснут! Про все эти элементарные частицы надо короче. Не вдаваться. Да, Зоя?
Женщина перевела взгляд в сторону голоса. Это был тот самый голос, что три года назад заставил оторвать взгляд от темного провала, а рука, что вертит сейчас между пальцами карандаш, тогда сжала плечо и заставила выпрямиться. Только вопрос на мосту был про собаку: не пробегала ли мимо такая белая, лохматая. Теперь вопрос – про элементарные частицы.
У Зои вырвался короткий смешок. И тут же тоном терпеливым и ровным на вопрос о частицах было отвечено:
- Да, Глеб, лучше короче. Ты же будешь говорить для детей.
- Для детей, - вздохнул Глеб и мгновенно возмутился: - Но когда им скажу, что всё - планеты, звезды и каждый из нас состоит из одних и тех же частиц, это же должно их пронять!
Зоя, качнувшись, поднялась с дивана и подошла к окну.
- Ксения сбежала в Новгород, - произнесла она в окно. – Звонила тетке.
В ответ Глеб только хмыкнул.
Неуспокоенно Зоя повторяла:
- Не понимаю, не понимаю, - и постукивала пальцами по стеклу.
- Закон притяжения, - просто пояснил Глеб. – Ничего не поделаешь.
- Что? – Зоя ошеломленно обернулась.
- Ну я это так, вообще, - отмахнулся Глеб. – Всемирный закон.
Зоя гневно дернулась к нему, но ноги не оторвались от пола, лишь сделали поворот на месте, и она снова оказалась лицом к окну.
По стеклу стекали редкие капли рассеявшегося дождя. Скупо и медленно скользили вниз. Дождя нет, а они текут и текут…
***
Зоя сжала веки. Почему отовсюду ее обязательно что-то гонит? Почему нигде не удается прижиться? И нет ничего, к чему можно открытым сердцем прирасти. Глеб? Что Глеб! Подобрал на мосту и привел к себе, чтобы жила. Так и живешь - подле. Внутрь себя не пускает. Что-то отдельное, недоступное у него там творится. Космического масштаба. Куда там с нашими житейскими заботами. Не расслышит. Гул вселенских катастроф изучает. В постели-то ему все интересно, каждый изгиб, каждая впадинка тела. Словно с ним другая женщина, которую днем он не видит, а ночью находит. Будто, игра идет. Может, игра эта и держит вместе? А остальное отсюда гонит.
***
Как-то само собой Глеб оказался в Последнем переулке. Под аркой прошел во двор и оказался у двери, покрытой взрывными мазками ядовито ярких красок. Удивленно усмехнулся на беспорядочные траектории, оставленные кистью, и нажал кнопку звонка – черную точку на краю катастрофической картины маслом...
Открыли, впустили.
И вот сидит он за круглым столом, покрытым тяжелой заляпанной скатертью. На крохотных ножках поднос с чайным фарфором с Востока. От него идет темный дух пуэра.
- Что тебя привело? – спрашивают.
- Ноги, - отшучивается Глеб, глядя на женщину, что-то в ней припоминая.
Женщина невысокая, узкая, слегка покачивается, как указующая стрелка при неустойчивом состоянии. На столе, окружая чайную доску, белеют ее оголенные до локтя руки. Млечный путь на коже помечен россыпью веснушек. Не сосчитать их мелких и крупных пятнышек. Руки отрываются от стола, приникают к голове, пальцы проскальзывают в гущу белесо-рыжых, тонкими пружинами вьющихся волос. Пряди между пальцами начинают пошевеливаться.
- Плохо выглядишь, - изрекает женщина. – Это на тебя так действует близость твоей нынешней? Как ее?
От затягивающих в свою черную дыру глаз Глеб увертывается и оглядывает стены комнаты, заполненные лабиринтами из причудливых черепушек и раковин.
- А у тебя ничего не изменилось, - нейтрально отмечает он. – И Кольца Сатурна на месте.
- Я и сама на месте. Это ты сорвался и унесся к этой… все время забываю имя. Да и неважно. Но любопытно: что же тебя сегодня все-таки сюда привело?
- Массивность твоей личности, - с шутливой серьезностью ответил Глеб.
- Не боишься застрять?
- Да нет. Просто покручусь немного около тебя, не против? Посмотреть охота, что нового ты сотворила. Покажешь?
Женщина легко вскочила на ноги.
- Почему бы и нет! Для тебя как раз есть кое-что любопытное.
Она начала разворачивать стоявшие друг за другом оборотной стороной холсты в подрамниках и устанавливать их лицом у тахты и стульев.
На всех пяти полотнах каплями, пузырьками, лавинами, зернами, сгустками значатся треки пролетевших по холсту мазков. Это были нигде больше не наблюдаемые, кроме как на детекторах микрочастиц, скрытые внутри видимого мира картины.
Глеб с холодноватым прищуром на них взирал. Ничто внятного в нем на эти полотна не отзывалось, разве что, как при магнитных бурях, кровь будоражится заметавшимися в ней частицами железа.
- Так вот как ты теперь работаешь.
- А что? – вскинулась женщина. – Разве тебе это не близко?
- Да нет, почему... Такое, наверное, сейчас в тренде.
- Никаких трендов нет! – отрезала женщина. – Каждый, как понимает, так и пишет. Ты мне как-то сказал, что современные физики физику сейчас изобретают. Вот и я изобретаю свою живопись.
Тревожно и зябко смотреть на эти картины безвидного мира. Формы распались на частицы и превратились в хаос. Взрыв, распад, гибель. Еще такое не наступило, еще только в экспериментах улавливается, а тут на тебе – на плотном холсте густыми масляными красками осязаемо, зримо, будто это и есть теперь жизнь.
***
Зоя открыла дверь в купе.
У окна за столиком друг против друга находились двое: некрепко, как бы колышущись, сидела женщина средних лет в сероватом атласном платье, длинном, смахивающем на свадебное. Ее спутник был одет в темный костюм, из нагрудного кармана торчал уголок белоснежного платка. Еще у него была короткая бородка клинышком и в тонкой оправе очки.
Мужчина с любопытством посмотрел на Зою поверх очков, а женщина, слабо вскрикнув, потянулась к Зое вспыхнувшим лихорадочной радостью взглядом.
- Валентина Леонтьевна, не забывайтесь, - осадил ее мужчина.
Женщина стихла и, будто усохнув, утонула в полумраке под полкой.
- У вас седьмое? – произнес мужчина и ткнул пальцем на полку над своей головой.
Затем его рука потянулась к нижней, где скрытно сидела приструненная им женщина. Из полумрака он вытянул бледную иссохшую руку, взял за запястье так, словно намеривался нащупать пульс. Почти лишенная мускулов женская рука безвольно лежала на столике. Короткие и словно бескостные пальцы мужчины слегка задвигались, видимо, ища биение крови.
Обернувшись к стоявшей все еще в проходе Зое, мужчина неприязненно спросил:
- Вам тоже проверить пульс? Или вы без этого уйдете на свою полку?
Зоя одним махом запрыгнула на верхнюю полку.
Зоино тело благодарно растянулось на покрытом одеялом матрасе. Под головой оказалась подушка. Можно было расслабиться. Можно было бы даже задремать, но снизу доносились будоражащие голоса, мужской и женский. Мужской – монотонный, женский - слабый, со вспышками то раздражения, то взволнованности.
Монотонно прозвучало:
- Конец вечен, как и начало.
Со слабым импульсом раздражения отклик:
- Как вы надоели мне со своими сентенциями! Не отравляйте эти мгновения моей жизни. Дайте без ваших слов воспринять то, где я нахожусь.
- Вы все равно это забудете. Вернее, этого ничего вообще не будет, как и того, что было до этого.
Последовала тишина со стуком колес. Потом снова донесся женский голос, сильный и прочувствованный, что было неожиданно услышать от подавленной своим спутником ослабевшей женщины внизу.
- Но как много всего было! И ведь даже сейчас добавляется! Вот – вспышки света за окном. Пещерный сумрак в купе. Белая полоса простыни по краю одеяла. А там блестит металлом массивная ручка с замком на двери.
- Эту дверь вам уже не открыть.
- Но я все же вижу ее! И знаю: чтобы ее открыть, надо оттянуть ручку влево.
- Однако сделать это вы не в силах.
- Пусть! Но я знаю, что за ней. Я многое знаю! И еще могла бы узнать, если бы не вы. Вы вечно мешаете.
- Это вам кажется, что я мешаю. Напротив, помогаю. Без меня не могли бы получить место для жизни другие.
- Опять вы за свои сентенции! Если думаете, что они мне нужны, - ошибаетесь. Я прекрасно промучаюсь без них. Еще не все потеряно. Мое восприятие пока не затухло. Могу видеть, чувствовать, хотя тряска и толчки поезда лишают ясности. Единственно, что отчетливо осознаю, это то, куда я еду. Но вот зачем здесь та женщина на верхней полке - это выпадает из моего понимания.
- Постарайтесь представить, что она в такой ситуации, что ей нужен я.
- Возможно. Но не до конца. На этом поезде она до конца не поедет. Это не ее направление.
***
Зоя открыла глаза только не следующий день, в четыре часа утра и отправилась на Ильменское озеро.
Обрывистый берег красноватой грядой поднят над Ильменем и покрыт рослой легкой травой. По траве идут волны, а гладь озера неподвижна. Неподвижно и обращенное к бесконечной воде лицо Зои. Обветренные, припухшие губы приоткрыты, как створки раковины. Сквозь них течет в Зою воздух, пахнущий водорослями, глиной и сухостоем.
Черным серпом значится на дальнем краю серо-голубой дали рыбачья лодка. Застыла в ожидании рыбы. Может, это там Ксения с Вадимом. Далеко заплыли. Отсюда, от Коростыни на моторе недолго, минут двадцать. Дом в деревне Вадим мог и не продать, из долгов по-другому выкрутился. И вот привез сюда Ксению. Выплыл с ней на середину Ильменя.
Оттуда этот берег видится красновато-бурой стеной с кривыми зубьями кустарников. В тот день чуть не выкинул из лодки. Начинался день с затишья. Уплыли на середину. Вадим ловко, как с женщиной, орудовал сетью, то закинет, то вытянет. И тут вдруг прорвало. Наотмашь ему выдала, давно копилось: зря пыжишься, мужик никудышный, все-то у тебя отжали, и суденышко твое, а потом и такси твое частное, лузер ты, Авинов, и род твой одни лузеры! Тут поднялся сильный ветер. Лодку стало качать на волнах. Вадим приблизился, на ходу, еще сильнее креня лодку. Приподнял со скамейки и к борту прижал. Голова свесилась, водой заливает. Вадим над лицом скрежещет: «Москвичи отжали, не понимаешь? Татар на свою сторону взяли и вместе отжали. А всех Авиновых еще при Иванах под Рязань отсюда сослали. Но мы еще вернемся на реку Шелонь. И я еще все себе верну! Ясно?» Бросил Зою обратно на скамейку, завел мотор и направил лодку к берегу. Ксене тогда было четыре. Через год Зоя сбежала с ней в Москву.
***
Всеволод Андреевич попросил стакан воды. Отпив несколько мелких глотков, прокашлялся и спросил у Виталия, доволен ли он работой реставраторов над иконостасом в его церкви. Оказалось, что очень; сначала были опасения увязнуть в материальных затратах, но все обошлось не такими большими средствами, теперь иконостас расчищен и сияет первоначальной красотой.
- Какого же века оказалась красота?
- Скорей всего пятнадцатого. Есть и сказание, что иконостас заказал владыка Феофил. Он якобы был родом из тех мест. А заказ сделал как раз в тот год, когда увезли в Москву новгородский вечевой колокол. В сохранившихся фрагментах резьбы угадываются изображения колоколов.
- Думаете, так Феофил хотел обозначить свое сожаление о потере вечевой свободы? – хмыкнул Всеволод Андреевич. – Это вряд ли. Он больше всего, полагаю, свою владычину власть над Новгородом боялся потерять, а не о вечевой свободе печалился, потому и в переговоры с Литвой вступил. Под ее покровительством, думал, будет вернее свои привилегии сохранить, чем под московской рукой.
- Не о своей власти пекся владыка! – простонал Виталий. – О процветании Новгорода радел. Предвидел, чем обернется московская власть для Новгородской земли, что станет Великий Новгород бедным, заштатным городишком.
- Не вступали бы в связи с Литвой, не было бы обвинений в «латинстве»! - разгорячился Всеволод. - Для православного сознания тогда не было ничего страшнее агрессивного католичества. Даже татары не были такой угрозой для Русской церкви, как католики. Вот и последовал разгром.
- Никогда бы Новгород не изменил православию! – гордо вскипел Виталий. - Злобный навет это. Лишь предлог, чтобы расправиться с Новгородской независимостью. Иван третий еще милосердно расправу чинил, а уж Иван четвертый вовсю разгулялся, Новгород в крови утопил.
***
Сегодня стрелки часов движутся медленнее, чем обычно. Время растянулось. Длится непомерно долго. На часах всего четыре часа дня. До сна жить и жить, и заниматься делами. Добиваться намеченного и, водрузившись на достигнутое, обозревать то, что позади стало уже ничем, и то, что впереди еще ничем не стало. Вадим закрыл за собой дверь сарая. Улов там был развешен, и о нем теперь можно забыть. Пусть теперь сам по себе вялится.
Пока шел к дому, в голове то складывались, то рассыпались фразы для намечавшегося завтра митинга.
Прежде всего, вам, жителям этого района, надо взять дела в свои руки. Самоуправление! Откуда взять на это силы и время? Устали? Хочется как-нибудь попроще, поспокойнее? А от грязи и безобразий не устали? Ага! Нет, отсидеться не выйдет!
Не надо напрягать. Помягче, поприятней… Убил бы их всех! Но, как говорится, другого народа для вас у меня нет. Будить надо осторожно. Может, не туда лезу? Нет… Сам решил. Хорошо, вот тут и надо бы о традициях. Новгородское вече им напомнить. Князь – не указ, сами решали, что делать, достаточно богаты на то были. Но сейчас-то бедны. Ладно, про богатство не надо, не то разжигает. Лучше про свободу самим изгонять проштрафившихся князей. Так-то! И мы так сможем. Всем миром… Верить надо!
***
Первым перед Всеволодом возник Окольный Вал. Вкатился из Средневековья в сегодняшний день и застыл плотной зеленой волной выше человеческого роста. Застыл лицом к нему и Всеволод Андреевич, вслушиваясь в шуршание стеблей, шорох осыпающейся земли, поземное шевеление былых событий.
Тут между Валом и Всеволодом прошмыгнула, цокая на своем птичьем языке, пара юнцов. Всеволод Андреевич проводил их любопытствующим взглядом. Оживлены и упоены они текучей информацией из зажатых в руках смартфонов. Поросший травой древний вал ничего интересного юнцам сообщить не мог. Давно не звучат над Валом вопли убиваемых новгородцев и крики наступающих суздальцев, ростовцев, шведов с чудью, московитов с татарами, литовцев с водью. Смолкли пищали и пушки. Тих Вал и смиренен.
Всеволод Андреевич провел взглядом по всей видимой длине насыпной гряды. Подле Вала и не требуется воображения или знаний, чтобы испытать по-детски желаемое каждым ощущение укромности и защищенности. Все любят сказки. Вал – и есть сказка.
Сев на травянистый склон, Всеволод Андреевич подставил лицо мягкому северному солнцу. Глубокий вдох принес приятно раздражавший, волнистый запах разнотравья.
Было несколько моментов, ради которых Всеволод Андреевич решил снова оказаться в Новгороде. Один уже прожит вчера. Другой воплощается сейчас. А еще один вот-вот наступит по дороге от Вала к Десятинной улице.
Возникнет на полянке среди серо-бурых поганок-пятиэтажек крепкая белая плоть церкви Двенадцати Апостолов на Пропастях. Одной из первых поднялась из руин среди послевоенной разрухи. Всеволод Андреевич приветствовал ее легким наклоном головы. Тонкая гармония и нежная сила исходит от одноглавого побеленного ее тела. Дорогая, любимая, ненаглядная. Всеволод еще раз ей поклонился.
***
- Это точно, - поддержал его Вадим. – У Новгородской земли своя красота. Горизонт далеко виден. А уж Ильмень, словно море. Недаром не какой-то, а морской царь нашего Садко к себе утянул!
- А хулиган Буслаев, - хохотнула Зоя, вдруг взявшись подыгрывать Вадиму, - прямо из Новгорода на корабле в Иерусалим приплыл!
- А что! – подбоченился Вадим всем своим существом. – Знаем путь, доплыть можем.
- Был там этим летом, - подал, наконец, голос и Виталий. – В Иерусалиме день провел, а потом жил на Афоне.
- Что так мало в святом городе пробыли? – поинтересовался Глеб. - Там много мест посетить вам вроде бы по чину.
- Со мной отец Геннадий с супругой были. Так они взрывов боялись, скорей на Афон хотели попасть. Тогда в Иерусалиме было много разговоров о готовящихся взрывах. Страх многих одолел.
- К взрывам надо относиться с пониманием, - наставительно выговорил Глеб. - Без них жизни не бывает.
- Это как так? – опешил Виталий.
- Это он про Большой взрыв. Так я вас понял? – спросил Вадим Глеба почти дружески.
- Взрывы разные важны, взрывы разные нужны, - пропела Зоя и понюхала искусственный цветок в вазочке на столе.
- Шутишь? – ужаснулся ее брат.
- Конечно, - подтвердила Зоя, задорно глядя на Вадима.
Глеб пристально следил за ними. Похоже, у них возникает какой-то особый контакт.
- Шутки шутками, - веско и зло произнес он, - но все, из чего состоит мир, рождалось и рождается во взрывах. Так уж устроено наша Вселенная.
- Физическая вселенная, - уточнил Виталий. – Но есть еще и вселенная другого, духовного мира. Там совершенно иные законы.
- Не знаю, не видел и не наблюдал.
- А элементарные частицы, из которых состоит физический мир, вы видели? Нет! Только следы их могли наблюдать. Так и духовный мир лишь следами в этом мире проявлен, - заявил Виталий и смиренно потупился.
- О каких следах потустороннего мира можно говорить! – вскинулся Глеб. – Это все психика человека наследила, ее дела.
При этих словах Глеба его соперник оживленно приподнялся и, дотянувшись до графина с водкой, наполнил всем рюмки.
- Вот, что я скажу вам, братия! – вытянувшись во весь рост, он привлек к себе внимание.
- И сестра, - пискнула Зоя.
Вадим ласково ей кивнул и продолжил:
- Давайте выпьем за то, чтобы взрывы вот в этой, нашей жизни сопровождались только созиданием, а благодать была бы не сном. А все остальное – миражи, наведенные фантазией нашей психики.
- Вообще-то «психе», - отхлебнув из рюмки, уточнил Всеволод Андреевич, - родственно слову «душа».
- Тысячелетия назад! – фыркнул Глеб. – Мысль идет вперед, понятия уточняются.
- Вернее, запутываются, - со смиренной улыбкой выговорил Виталий.
- Господи, как мне все это надоело! – тихо простонала Зоя.
***
В полутьме своей комнаты Глеб включил компьютер. Его голову охватило голубоватое свечение. Неподвижно сидел он перед открывшимся плазменным окном. Нужно было бы посмотреть, что нового на сайте журнала “Astronomy and astrophysics”, но неожиданным толчком курсор ткнулся в другое место. Возникла галерея фотографий прошлогодней поездки в Прагу. Кликнул одну из них.
Зоя стоит у парапета высоко над Влтавой. Ветер спутал волосы. Одна прядь упала наискось через все лицо. Руки приподняты в умоляющем жесте: не снимать. Хорошая фотография. Самая, что ни на есть, верная. Тут Зоя такая, как она есть – неприкаянная и недоумевающая. Такой она была в первую встречу на мосту. Оттуда он увел ее к себе.
Тогда над Влтавой, на краю утеса они стояли долго. Оттуда открывался простор, в котором было больше неба, чем земли, и было необычайно тихо. Мало, кто сюда добирался. Одряхлевшая древняя мощь Вышеграда притягивала немногих. Это было место без красот пражской готики и барокко. Строго и стройно. Щемило волнение, как при созерцании глубин космоса. Присутствие рядом Зои, ее плотности и теплоты казалось тогда необходимым. Но, хотя хотелось еще там постоять, Зоя вдруг замерзла, и с утеса пришлось уйти.
Кликнул другую фотографию. Открылась Зоя в Вышеградском парке. Протягивает руку, чтобы помог встать с травы. Тут она тоже растерянная и смущенная. От этого ее вида и сейчас хочется счастливо улыбнуться. Но было это год назад. Теперь все изменилось
А тогда, уйдя с обдуваемого ветром утеса в затишье Вышеградского парка, они сели под высокими деревьями на траву, соприкасаясь плечами, тесно друг к другу. Потом как-то вместе разом развернулись и припали спинами друг к другу. Сомкнулись и не размыкались, Зоя лицом в сторону шпилевидных, тенями темневших башен собора, сам он смотрел в привольную глубь парка. Слегка выгнутая цепочка выступавших Зоиных позвонков вдавливалась в его спину. Их длящийся, горячащий нажим освобождал мускулы от зажима. Возникало выпадающее из всего ранее испытанного, состояние легкости, почти невесомости. Отпустила давно устоявшаяся привычка к замкнутости в самом себе, надежно защищавшая от внешнего хаоса. Теперь в этой оборонительности не было нужды. Произошел ничем не объяснимый скачок в абсолютно неагрессивное, тончайшее пространство, которого по всем физическим законам быть не может.
Откуда оно взялось? Что это такое? Необъяснимость от этого пространства отвращала.
Глеб резко поднялся с травы и приказным тоном позвал Зою идти из Вышеградского парка. Растерянный, даже скорее виноватый вид Зои придал твердости. Волосы у нее клочковато растрепаны, легкая курточка скособочилась, рука, за которую он потянул Зою с травы, отозвалась прохладой и безвольностью. Тогда с облегчением пришло осознание, что он в своем уме, видит все четко и трезво.
Экран погас. Закинув руки за голову, Глеб откинулся на спинку стула. В голове пульсировала пустота. Но вот, наконец, возникла мысль: у него с сыном есть несомненное сходство. Оба убеждены в действенности и действительности только того, что поддается алгоритмизации. И хорошо бы на этом успокоиться. Ан нет – досаждающе, настойчиво лезло напоминание, что вообще-то есть еще и непоследовательное множество, запутанное множество вероятностей и возможностей. Это напоминание грозило въесться в мозг, а тогда строго выстроенная система представлений рухнет. Надо держать себя в руках.
***
- А как там Зоя? – неожиданно, тем же ровным голосом спросил Глеб. – Все еще живет с вами?
- Зоя? – несколько смятенно переспросил Всеволод Андреевич.
- Да я просто спросил, из чистого любопытства.
- Зоя теперь не с нами. Живет отдельно.
- С дочерью?
- Нет. Ксения в Германии. Но она с матерью в постоянном контакте. Так что Зоя теперь вполне спокойна.
- Понятно. Фаза нестабильности прошла. Теперь наступила фаза устойчивости. – Глеб бортиком ботинка начал выводить какие-то линии по тонкому слою пыли на дорожке у скамейки. – Может, конечно, случиться так, что Зоя продержится в этом состоянии до наступления окончательного распада, когда полностью исчерпается ее внутренняя энергия. – Окаменелое посеревшее лицо Глеба походило на маску, за которой его голос с сомнамбулической глухотой продолжал вещать: - Но до этого полного распада может произойти еще какое-то возмущение. Устоявшееся спокойствие возьмет да и нарушит вторжение откуда-нибудь явившегося тела, и произойдет бурная реакция. Вполне возможно, тогда Зоя снова окажется на мосту. И очень мало шансов, что возникнет некто, кто сможет ее оттуда увести. - Подошвой ботинка Глеб смел нарисованную в пыли кривую. - Но надо держать в уме, что процесс перехода порядка в беспорядок и обратно бесконечен. – Бортик ботинка вывел на дорожке многоугольник. - Вот это и есть вечность. Никакой другой не существует.
Всеволод Андреевич с участливой неприязнью смотрел на согбенную над вычерчиванием линий, бугром выступающую спину Глеба. Мыслящий валун. Заворожен своими знаниями до окаменелости. Не восприимчив к знакам иллюзорного мира. А ведь они-то, эти знаки как раз мягчат и оживляют человека.
комментарии(0)