Хорошо вчера посидели

Пиши пьяным – редактируй трезвым, как завещал великий Хэм. Фото Библиотеки им. Джона Кеннеди. 1934

Лопата

Каха и Вахо жили по соседству, дома их стояли впритык друг к другу. Видеться приходилось каждый день. И так сорок лет. Наверно, потому и каждая новая беседа их оказывалась менее содержательной, чем прошлая. Ну приблизительно как эта.

– Сегодня опять дождь пойдет...

– Да, возможно...

– Не возможно, а обязательно! Тучи не видишь?

– Хорошо, пойдет дождь...

– Вот, а ты говоришь!.. Слушай, Вахо, а у тебя лопата не найдется?

– Нет.

– Мне только на пару часов...

– Нет у меня лопаты...

– Хорошо. Я только хотел тут канавку прокопать. Видишь, чтобы дождевая вода туда шла...

– Понимаю, Каха. Нет лопаты.

– Да-а... А у кого она может быть?

– Вот не знаю! Спроси еще у кого-нибудь!

– Да, надо спросить. А может, и за час бы управился...

– Слушай, нет у меня никакой лопаты и никогда не было, понимаешь?

– Что ж тут непонятного! Так ты не знаешь, у кого еще можно спросить?

– Ну не знаю! Вчера, кажется, Левон что-то копал.

– Я бы вернул...

– Иди у Левона спроси!

– Канавка здесь очень нужна. А то вся вода, понимаешь, в подвал заливается. А там вино, сыр, суджух, бастурма, орехи, яблоки...

В небесах надорвался гром.

– Ладно, пойду у Левона спрошу, раз уж у тебя лопаты нет...

– Тьфу ты...

Вахо сплюнул и пошел за лопатой.

Живи вечно, мама

Пиши пьяным, редактируй трезвым. Одна из трезвых мыслей великого Хэма. А следовать ей все труднее – пишу пьяным, вообще ничего не редактирую. Позвоночником чувствую, кого-то это раздражает. А меня это раздражение совсем не раздражает. Наверно, потому что знаю, для кого пишу и кто на самом деле рад факту моей профессиональной привязанности к письму и, пожалуй, как следствие, пьяному общению с такими хорошими людьми, что и описать нельзя...

...У Гурама Ахалцихского померла мать. Жила-жила, и, как водится в этих местах, к 90-летию своему завершила земной путь. Меня на похоронах уважаемой женщины не оказалось по причине проживания в соседней стране. А вот к сороковинам матери Гурама я оказался в нужное время в нужном же месте.

– Поехали на кладбище. Маму помянем. Только самые близкие будут. – Гураму отказать оказалось невозможно – слезы в глазах да скорбь во всем оставшемся теле.

– Конечно, поедем, Гурам-джан, – говорю. – Помянем и ее, и отца твоего – дядю Бадри Шалвовича.

Поехали. Нас оказалось человек десять. Развернули раскладной столик рядом с могилой – прямо на нейтральной полосе между грузинской и армянской частями кладбища. Хлеб, сыр, зелень, соленья, вино, водка.

– Живи вечно, мама, – задал тон Гурам.

Мы послушно присоединились. Потом присоединялись еще и еще. До тех пор, пока все десять человек не проголодались. Кто-то поехал за хинкали. И пока хинкали и сациви везли, рядом с нашим столиком развернулся еще один – такой же раскладной. Откуда-то взялись раскладные же стулья. Из багажника машины Зазы приняли еще вина, из багажника Торнике – чачу. Теперь за столом восседали человек двадцать.

– Живи вечно, мама! – никак не мог успокоиться Гурам. Мы послушно соглашались с тем, что такие святые женщины, как тетя Циала, должны жить вечно.

Потом пили за всех усопших по обе стороны нейтральной полосы. Потом – за дружбу живых армян и грузин. А потом кто-то, сука, рассказал анекдот о том, как грузин сходил с одной русской женщиной в сауну...

Начало темнеть. Но на столах появлялись все новые и новые блюда (кто-то все время ездил за пополнением условий поминовения хорошей женщины – за провиантом). Вино и водка не кончались. А когда совсем стемнело, включили фары автомобилей, на которых сюда приехали. Похоже было, никто расходиться не собирался...

Потом Гурам затянул Мравалжамиер. Его нестройными пьяными голосами поддержали соотечественники, армяне, не знавшие слов знаменитой грузинской застольной, просто скромно подвывали...

Просидели почти до самого утра. Кто как попал домой, вряд ли теперь вспомнит – вот что такое поминать хорошего человека в Ахалцихе.

...Я уже думал, что никогда не проснусь. Но, конечно, проснулся. Вышел во двор. Шатало. Вижу, Гурам (он напротив моего дома жил). Тоже шатает. Улыбка обоим далась трудно.

– А хорошо посидели вчера, правда? – говорит Гурам.

– Пусть твоя мама живет вечно! – брякнул я.      

Ереван