Из праха пережитой жизни

Светлана Василенко. Обнаженная натура: Рассказы из жизни. – М.: Союз российских писателей, 2018.– 72 с. (Дорожная библиотека альманаха-навигатора «Паровозъ»).

Известно, Заболоцкий говорил об одном литераторе: работает, как слепой, и это плохо. Светлана Василенко работает зряче. Более того, в последние годы она точно обозначила стратегическое направление или, лучше сказать, лоцию творческого поиска.

Расставшись со своими любимыми героями – Дурочкой, Шамарой и другими, с описательно-повествовательной структурой речи, она почувствовала потребность обратиться к ярко выраженному автобиографическому материалу.

Писать о себе – что это значит? Это значит ощутить свое личное право автора на свободное пространство, в создании которого едва ли не решающая роль принадлежит памяти на события, встречи, лица. Это всегда заманчиво: кажется, легко, пиши, что вспомнилось, но таит немало подводных рифов.

Одна из первых стратегически удачно продуманных Василенко попыток выйти к новому для себя авторскому «я» – это точно найденный жанр поиска. «Проза в столбик» (таково название книги 2010 года) – это не просто иная запись прозаического текста, которая «кивает» на длинное стихотворение. Читателю как бы дается посыл: несмотря на отсутствие рифмы – этой явной приметы поэзии, – включение памяти в текст здесь происходит способом именно поэтическим – через незабываемое: эмоциональные образы, вспышки пережитого в детстве и юности. Символически преображенные…

Но такова, если вспомнить, едва ли не ведущая, перспективная художественная тенденция развития современного романа, принесшая ему успех и славу. «Внутри моих романов всегда есть главы, которые выполняют роль стихотворений, хотя они написаны не стихами. Но они аналогичны стихам: у них есть система образов, метафор, символов и в конечном счете их структура подобна структуре поэзии». Это свидетельство Кортасара. А вот признание Габриэля Гарсиа Маркеса в одном из интервью с критиками и журналистами: «Своим формированием, по существу, я обязан поэзии».

В поэзии прозы, записанной в столбик, Василенко получила возможность обратиться к теме любви, инстинктивно ощущая, что для писателя нет истины, где нет любви. Это ощущение вырастает у нее до понимания – желания разобраться, что же делает нас, «однажды любивших», по слову Андрея Платонова, «умными, сильными, странными и замечательными существами».

Думается, вполне закономерно, что за «прозой в столбик» последовали «Утренние и дневные размышления о любви», собранные в книгу с таким откровенным названием (М., 2016).

Слово «размышления» здесь не случайно: рассказанные короткие сюжетные новеллы о разного рода любовных историях – то трагичных и абсурдных, то смешных и банальных – объединены авторской мыслью – лирическими отступлениями от первого лица в защиту того чувства, которое помимо всего прочего есть, как писал Платонов, «мера одаренности жизнью людей, но она вопреки всему в очень малой степени сексуальность».

Такая художественная логика, не так часто прослеживаемая у современного прозаика, не могла не привести автора «размышлений» к мемуарному жанру. Без памяти на живые лица, встречи и разговоры с людьми этого жанра не бывает. «Обнаженная натура» – не только название новой книги, но и свойство природы самой памяти – теплой, одухотворенной, пластичной под пальцами творца.

«Пожимая руки актеров и глядя им в глаза, я пережила странное чувство. Чувство это было мистическим, не похожим ни на какое другое: ведь я пожимала руки своим героям, которых выдумала. Которых создала почти из ничего, из праха пережитой жизни, вызвала из небытия. Может быть, с таким же чувством наш общий Создатель иногда дотрагивался своей дланью до нас, созданных Им людей». Так пишет Василенко в рассказе «Тайный Гамбринус» о запомнившейся съемке фильма по ее сценарию «Шамара» в начале 90-х в городе Николаеве.

Всего в книге 10 рассказов из жизни, историй, может показаться, «почти из ничего», на выделку которых пошел минимум художественных средств: точное соблюдение времени и места действия, безыскусность интонации, краткость диалогов.

Но эта кажущаяся простота обманчива. За каждой рассказанной автором историей памятной встречи с известными людьми, будь то писатель, или кинорежиссер, или сценарист стоит глубокое переживание личности творца – какая она на самом деле? Размышление о непростой связи искусства с жизнью, где жизнь вносит постоянные поправки в глубокомысленные, книжные, подчас мнимые представления критики о самом образе художника, стремящейся сразу же заключить его в синие клеточки ученических тетрадей. А стихийный животворящий творческий процесс, как это ни странно, постоянно сопротивляется, не поддается сухим регламентациям и схемам.

Об этом один из лучших рассказов – «Натали».

Ближе к одухотворенной вещи – не значит ли это быть ближе к роману? Григорий Теплов. Натюрморт. 1737. Государственный Эрмитаж, СПб

Ситуация выглядела бы трагикомической, но последовало тихое разъяснение Натальи Ивановны: «Его (направление. – И.Р.) основали критики. Они прочитали наши романы и объединили их, назвав это «новым романом». А мы никогда не встречались друг с другом. Нам некогда было встречаться. Мы писали романы».

Что ж, такова изнанка литературной жизни? Или так только у них, а у нас все по-другому? Казалось, на этом можно было бы поставить точку. Но в таком случае мы имели бы только документальный очерк, журналистское или мемуарное свидетельство, но не рассказ. Василенко подводит читателя к мысли, над которой горестно бился, не находя ответа, Заболоцкий: «Во многом знании немалая печаль./ Так говорил творец Екклезиаста./ Я вовсе не мудрец, но почему так часто/ Мне жаль весь мир и человека жаль?»

Автор рассказа дает удивительно точную в художественном плане концовку – образ, психологический портрет Натали, который говорит читателю о сложности жизни, о плате за искусство, об одиночестве творческой женщины: «После этого Натали Саррот уже с нами не общалась, а загнанная буквально в угол, поставив бокал на ручку кресла, задумчиво в свои 90 лет, одиноко пила красное вино, смотрела в окно на майский цветущий сад и все куталась, куталась в черную шаль».

Так появляется в пространстве рассказов Василенко ее величество вещь. Образ вещи, будь то черная шаль Натали (Саррот) или синяя кофта Нины (Садур), становится едва ли не ключевым, несущим главную смысловую художественную нагрузку. Как это и происходит в рассказе «Лондонская кофта».

Василенко вспоминает о встрече с Андроном Кончаловским, с которым ей довелось в юности вместе поработать над сценарием к фильму «Тристан и Изольда». Однажды кинорежиссер расскажет ей историю о виденной необыкновенной кофте редкой красоты: он не сумел ее купить из-за баснословной цены, но она глубоко запала в душу. И не давала покоя, так что он раздобыл выкройку, чтобы кто-то смог ее повторить. И вот как-то, в Лондоне, ему указали на пожилую женщину, жившую на окраине города, которая смогла бы по имеющейся выкройке связать точно такую же кофту. Результат превзошел его ожидания: незнакомая мастерица не только блестяще справилась с работой, но сделала ее к тому же бесплатно в подарок к Рождеству.

«Я спросила Андрона, – пишет автор невыдуманного рассказа, – показать мне эту необыкновенную кофту, хотя в душе посмеивалась над его рассказом, так как была твердо убеждена, что кофт, которые являются произведением искусства, в мире не существует».

Что же оказалось на самом деле? Эмоциональное потрясение: «…я, увидев эту лондонскую кофту, сначала потеряла дар речи, а потом вдруг заплакала. Я человек несентиментальный, но тут не выдержала. Мне все-все стало вдруг в жизни моей и других людей исчерпывающе ясно. Кофта была действительно великим произведением искусства. Вы могли смотреть на нее целую вечность. Не на Андрона, а только на его прекрасную кофту».

Что же становится «исчерпывающе ясно» нам, читателям, от встречи с прекрасной вещью? Что одаренность человека трудом, бескорыстием, душевной щедростью есть мера одаренности жизнью людей? Да, но не только это. Оставаясь на невымышленной почве жизни, характеров, человеческой психологии, Василенко каким-то неуловимым способом заходит в область поэзии. Ее воспоминание о вещи рождает в нас ответное воспоминание, даруемое поэзией.

И это, конечно же, Райнер Мария Рильке, его стихотворение «Кружево» («Die Spitze»): «Но ты – давно прошедшая слепая,/ Тут с вещью не блаженство ли росло,/ пока к нему на ощупь прорастая,/ большое Осязанье тихо шло?/ Приняв судьбу без лишних ожиданий,/ты всю себя смогла сюда вплести:/ душа твоя сияет в этой ткани,/ чтоб повод для улыбки мне найти». Комментируя это место стихотворения в своем переводе, молодой поэт Константин Сюбаев замечает: «Поводом для улыбки служит та неоценимая польза («Die Nutzlichkeit»), которую одухотворенная вещь внушает человеку».

Ближе к одухотворенной вещи – не значит ли это быть ближе к роману?

…На полях поэзии и на путях поэтического преображения мира ищет Василенко подступы к своему еще не написанному роману.

Когда этот роман будет написан, а хочется верить, что это случится в ближайшем будущем, то, возможно, ее «проза в столбик», и «размышления о любви», и «обнаженная натура» будут восприниматься всего лишь как строительные леса к постройке новой романной структуры. Но без этих «этюдов» – рассказов из жизни – вряд ли может произойти осуществление большого целостного замысла.

Вряд ли возможно было бы потом нам представить, как движется сегодня мысль современного писателя.