Подстава

Одиночество Иосифа Бродского сродни одиночеству Питера Брейгеля. Рисунок автора

2 апреля 1995 года пополудни Бродский стоял на углу Central Park West и 64-й у массивного отсырелого здания прошлого века, где только что прошло его выступление. Высокие окна, лепные карнизы, скульптурная группа старцев, вписанная в треугольную арку над входом. Нечто похожее на храм несуществующей религии или органный зал. Из собора неспешным потоком текла разношерстная публика. Взлохмаченные дамы, трепетные курсистки, интеллектуалы с Брайтон-Бич, старики с потрепанными ширпотребными гитарами советского производства. Поклонники боязливо обходили лауреата стороной. Поэт тоже повернулся спиной к толпе, обрывал фильтры у сигарет и курил одну за одной. В сером плаще на фоне серого фасада, асфальта и серого апрельского вечера он был почти незаметен.

Я подошел к Дяде Джо поздороваться.

– Ну и видок у вас, Месяц, – сказал он, впервые назвав меня по фамилии. – Вы вступили в террористическую организацию? Стали байкером навроде «Ангелов ада»?

– Поэт ответственен за свое лицо, – ответил я ему его же словами. – Как выступление? Я опоздал, извините. Должен был задержаться со студентами.

– Не могу себе представить, что вы можете им в таком виде преподать, – ухмыльнулся он. – А вечер – так себе. Когда один чудак запел песню на мои стихи, я выставил его из зала.

– Вы правы, – сказал я. – Ваши стихи мало подходят для пения. Но мне нравится, как молодежь сделала ваш «Рождественский романс». Благодаря этому я помню его наизусть. Очень хорошие стихи.

– Правда? – смягчился Дядя Джо. – Спасибо. Это очень старые стихи.

– Я часто бываю на Ордынке.

– Не понял.

– Иосиф Александрович, я не изгнанник, а просто здесь живу. Когда приезжаю в Москву, часто бываю на Ордынке в одном грузинском ресторане. Приглашаю. Без шуток. Хотя это должны сделать какие-то более серьезные люди.

– Приглашали уже, – отмахнулся Бродский. – Вы не знаете, кто такие Гена Кацов и Леша Панин? Местные рестораторы? Вы стали спецом по кабакам, как я понял.

– Хорошие ребята. Открыли в Виллидже кафе «Anyway». Полно молодежи. Живая музыка, литература, медленные танцы.

– Вот как… – пробормотал Бродский, глядя на перистые облака над Центральным парком. Может быть, вы знаете в таком случае, кто такой Бенджамин Крюгер? Только не говорите мне, что это персонаж Бабеля.

– Это персонаж фильмов ужасов, – сказал я. – Мужик с обгорелым лицом, в шляпе, красно-черной тельняшке и со стальными когтями.

– Хм, – пробормотал Бродский. – Не заговаривайте мне зубы. Этот человек читал там позавчера мои стихи, выдавая за свои. По-русски, с жутким акцентом. Более того, он читал вещи, которые я еще не закончил. Вы понимаете, о чем я? Я еще не дописал несколько стихотворений, но они уже становятся достоянием общественности. Причем под другим именем. Персонаж из фильма ужасов, говорите? Это действительно похоже на ужас.

Я не знал, что ответить, лишь закурил, пуская клубы в другую сторону от поэта.

– Откуда вы знаете, что конкретно он читал?

– Там была моя знакомая. Запомнила несколько строчек. И вообще. Какая разница? Почему ваши друзья допускают, что какие-то проходимцы выдают мои стихи за собственные?

– Меня там не было, Иосиф Александрович. К вечерам этим я не имею никакого отношения.

К Бродскому подошла за автографом пожилая дама с синей ардисовской книжкой в руках. «Конец прекрасной эпохи». «И в руках скрипачей – деревянные грелки… » Хороший сборник.

Бродский машинально взялся подписывать книжку. В середине процесса обернулся ко мне и почти с мольбою в голосе произнес:

– Месяц, разберитесь, в чем там дело. Я не верю в мистику. Ни во что не верю. Здесь что-то не так. И чует мое сердце, это как-то связано с вами. Ваши штучки. Вы весь состоите из издевательских штучек.

Я пожал плечами, тронул его за плечо и двинулся в сторону метро. Не доходя до станции, встретил Александра Гениса, которого радостно приветствовал по-русски.

– Иду в «Метрополитен», – сказал он. – Каждый месяц хожу полюбоваться «Жатвой» Брейгеля.

– Зачем? – удивился я.

– Я пришел туда на следующий день после переезда в Нью-Йорк из Вены – и полюбил эту картину. Меня поразило поле еще не сжатого хлеба. Цвет неба. Там поразительный задний план. Вы видели, что вдали купаются обнаженные люди? Семь голых женщин. Представляете?

Увлечение Саши показалось мне знакомым. Я проникся его страстью к искусству и голым женщинам.

– Я с восемнадцати лет отмечаю дни рождения на могиле Чаадаева, – сказал я. – Это примерно то же самое.

Генис меня не понял.

– Можно выбрать случайную, даже безымянную могилу. В этом деле главное – постоянство, – добавил я. – Нужно присягнуть чему-то, и все. Для вас такой могилой оказался Брейгель.

– Питер Брейгель – величайший художник всех времен и народов, – обиделся Александр. – Вы что, поклонник Чаадаева?

– Нет, – протянул я. – Позже прочитал его «Письма», но поначалу знал понаслышке. Саша, как можно любить то, что любят миллионы? Общение с искусством – интимное дело. В случае с Брейгелем получается жуткая групповуха. Я бы не осмелился заводить отношений с тем, что так залапано глазами.

– В Бога тоже верят миллионы, – сказал Генис. – Позвольте мне любить то, что я люблю. – И пошел в сторону Центрального парка.

– Я не хотел вас обидеть, – закричал я вслед. – «Битлз» любят вообще все.

Саша обернулся и махнул рукой, давая мне знак, что все в порядке.

Я подумал об одиночестве Дяди Джо и сравнил его с одиночеством Питера Брейгеля. Несмотря на толщу веков и холод ветров, что-то общее было.