Война была недалеко

Из напитков два небольших графина: чистая водка и водочная настойка на ореховых переборках. Фото Евгения Лесина

История жизни и любви в этом романе – своеобразный темный Ренессанс советского времени сквозь призму детства-отрочества-юности. И понятно, что там все было лучше. Не просто хорошо, а свято, словно воспоминание о большой и дружной семье. И, что бы ни случилось, было во благо – отсутствие бытовых удобств, наличие привычных репрессий. «Открытый процесс – великое дело для подсудимого. Это возможность видеться с близкими, с женой», – уверяет знакомая прокурорша. «Да она у него умерла», – удивляются домочадцы. И не оттого все вокруг хорошо, что это приятно сегодня сочинителю, скорбящему по «божественной гармоничнейшей норме, оказавшейся всеобъемлющей», и синкопирующему сюжет горькими воспоминаниями о сладкой поре взросления, а потому, что почти не осталось того, кто видел не хорошее, но лучшее. В романе бабушки воротят нос от пьесы про Маркса в областном драмтеатре, в то время как высокое для них – всего лишь не менее «советские» Таиров и Мейерхольд, которых успели повидать в молодости. Впоследствии, как известно, 70 лет было потрачено на то, чтобы такой перевертыш с ног на голову представлений об искусстве стал нормой для советского обывателя. Ежедневной, как в одноименной книжке Сорокина.

Но другого детства и других бабушек, как и театра с прочими идеологическими филиалами спецслужб, у героя романа не было, поэтому, как говорится, вперед, читатель, а я покажу тебе, что можно со всем этим сделать! Прелестную картинку как минимум, и здесь автору надо отдать должное – тусклый советский быт у него искрится настоящим бутылочным бриллиантом.

Скажем, что ели в те недалекие времена в поволжской глубинке? Дачная в основном снедь, консервация, несерьезная из-за отсутствия железных крышек, да покупная роскошь в виде торта «Сказка». О форшмаке, вваливающемся в каждую историю с приветом от Бабеля, бабушка героя даже не заикается. Может, оттого, что низменность-то среднерусская. Но понять этого не мог даже Гоголь, писавший малорусские сказки вроде бы для внутреннего пользования, а угодивший в имперскую вечность как раз с великодержавной кухней, где на ура пошли и его вареники с вишнями. Точно так же и в данном случае, когда смешались кони-люди советского общепита с осколочной сервировкой «бывшего» времени. «Из напитков два небольших графина – чистая водка и водочная настойка на ореховых переборках. Еще узкая селедочница с орнаментом, где были синие серп и молот, скорее всего это был остаток какого-то пролетарского сервиза, где дичь, севрюги не подразумевались. Выпить, быстро закусить селедкой – и по коням…» Собственно, так и было в ранние советские времена, где старик-метрдотель, приглашенный устроить банкет на торжественной смычке в казахстанской степи, замахивался салфеткой на кочевников, которые просто из любопытства пытались въехать в столовую верхом. Так и осталось в принципе чуть позже. То есть навсегда.

Николай Кононов. Гимны. – М.; СПб.: Пальмира, 2020. – 438 с. («Пальмира – проза»).

И только запретные чувства, то и дело высылаемые в Сибирь жертвами однополой любви, вносили контраст и остроту ощущений в рядовую жизнь жаждущего разоблачений обывателя. Казалось, унифицировано было все: от советского джаза до прочих социалистических оксюморонов вроде вышеупомянутого театра, – и только здесь допускалась промашка, и природа, как говорится, брала свое. Неудивительно, что даже сегодня у автора это звучит как поэзия. Наверное, оттого, что удавалось утаить, как крестик под партбилетом. «Высохшее пятно йодной эссенции, как радужка Вадима, – сладко грезит герой. – Розовое мыльце, напомнившее его широкий ровный ноготь без белых отметинок-подарков. Только что сорванный бутон мелкой розовой розы... Батончик гематоген на изломе – тусклый и темный, как его левый сосок, про правый не скажу, так как сердце я слушал сквозь левый».

Впрочем, тюрьма мало кого исправила в этом смысле, и тот же певец Козин дважды попадал на Колыму, осужденный по статье за мужеложство. «Про лагерь он всегда говорил одну почти стертую формулу, годную для обелиска (узнаем мы мнение героя романа): «Там обитал сонм образованнейших людей нашего несчастливого времени». А здесь… Из детства герой романа вынес лишь два слова: «начетничество» и «ренегатство», взрослые сообщали трагическим шепотом, что за анекдоты о Ленине тайно расстреливают, а бабушка советовала: «Услышишь что-то политическое – немедленно отойди. А то знаешь как – вот был человек, ходил на работу, воспитывал детей – и исчез. Потому что вовремя не отошел!»

Кажется, в своей истории автор следует методологии его собственного героя. Экстраполяция, конечно, сомнительная, и тем не менее. «Он вылавливал один сегмент большой чувственной формулы, которую помнил с чужих возвышенных слов. И уже в нем оживало целое бессмертное произведение». То есть «он умел говорить банальности самым очаровательным образом, привлекая внимание, делая застолье особенно сердечным и уютным», а также «своими нелепостями словно проявлял переводные картинки, и рисунки непревзойденной яркости начинали сиять из-под бытовой шелухи: капуста застывала на вилке, будто бунчук, тетя Шура качала туфелькой, как на куртуазной картине Буше».

Итак, дедушка на даче с газетой и красным карандашом, подчеркивающий «прогресс» в советском строительстве. Бабушка, перебирающая старые письма с поздравлением с Парижской коммуной от неизвестной Фроси. Их гость, который «всегда театрально отворачивался, начинал смотреть в плинтус, а потом и прикрывал глаза ладонью, как в книжке, где были воспроизведены знаменитые актеры XIX века». Если это в городской квартире, то в коммунальном коридоре тихие деклассированные элементы, выпрашивающие рубль, а в гостях знакомая прокурорша с детским размером ноги, на улице же – «пахло фронтовыми разрывами, так как война была недалеко, и еще не было сомнительных ветеранов, они все были фронтовиками».

Маленького героя все сначала любят, а потом наступает взросление, и всё – как на картине «Снова двойка» Решетникова, где только «пес вставал на задние лапы и клал голову вблизи моего лица, чуть сопя, и я слышал, как его хвост елозит по половицам, будто сметает мельчайший сор». Детство, по сути, стандартное, как страницы «Книги о вкусной и здоровой пище». И даже когда «крупные целеустремленные следы животного по периметру отпечатались на террасе и дед провозгласил: «Не надо бояться, это не волк», всем всегда было ясно, кто это на самом деле. Конечно, не волк. Это крокодил. «Та кинь ему шось», – говорила бабушка у Дениса Яцутко в его детстве 70-х. В этом-то и отличие времен, описанных у таких разных авторов. Как видите, никакого. «Ведь в Заводском районе после восьми из дома не выходят». У вас было иначе?

К середине своего повествования наш герой устает от намеков и куртуазностей, делясь «взрослыми» откровенностями. Один роман следует за другим, и кем же были по жизни его любовники? Красавец учитель, безногий инвалид в бане, ученик вечерней школы, морячок-татарин. В любом случае для него они были всем. И не в «классовой» разнице суть, ведь сам он, как Лиля Брик, всегда любил одного: одного Вадима, одного Валерку, одного Гниломедова… Собственно, этой запретной любви и слагаются гимны в романе, ставшем своеобразной «песнью песен» недалекой советской эпохи.