Поэзия как избавление от эгоизма

Вадим Месяц. Дядя Джо. Роман с Бродским.– М.: Русский Гулливер, 2020. – 368 с.

Это книга бесстыдна и нежна. Она скандальна хотя бы тем, что икона нобелевского лауреата Бродского выглядит совершенно иной на фоне разговоров с провинциальным поэтом, оказавшимся в Нью-Йорке в начале 90-х. Месяц выбирает в качестве героя баловня судьбы. Отец – ученый с мировым именем, влиятельные американские друзья, публикации, премии, поклонницы, прибыльный непыльный бизнес. Он демонстративно отвергает муки творчества, преодоление, предназначение. Он уверен, что они вершатся без его участия. Он дразнит читателя, доводя образ персонажа до гротеска, где самоирония превращается в само-само-иронию.

Герой «Дяди Джо» – непривычный. Ему трудно найти предтечу в истории русской литературы. Она богата «маленькими людьми», «лишними людьми», «униженными и оскорбленными» – повода для появления такого героя она не дает. Может показаться, что он пришел из ниоткуда. А он и пришел «ниоткуда», как, например, Иван Александрович Хлестаков, воспринятый зрителями поначалу так, что Гоголь был разочарован – чего-то главного они в постановке не увидели. Такое как раз и происходит в романе Месяца – есть что-то невероятно «важное» в событиях вокруг героя, и читатель чует это, но не видит.

«К нам приехал ревизор», – говорит Евтушенко при появлении Месяца на его семинаре в Университете Джорджа Вашингтона. «Откуда вы здесь взялись? Приехали и сразу командуете», – говорит другой герой книги. Не забывайте, Хлестаков – главный герой нашей литературы. Талантливый проходимец – наше все. Переехав в Нью-Йорк, Месяц устраивается в колледж и начинает командовать русской поэзией, приглашая на свои фестивали или включая в антологии всех кого заблагорассудится. При этом он всячески избегает образа поэта, небожителя, «невольника чести». Поэт для автора – самовлюбленный зануда по определению. «Поэзия – это избавление от эгоизма», – говорит он с первых страниц книги.

Лирический герой Месяца, так же как и герой Гоголя, молод, энергичен, полон сил, фантазии и невероятных историй, заряжен легким беспроблемным эросом. Динамически это почти близнецы, да и смыслы их действий, кажется, стоят рядом. Однако есть меж ними и фундаментальная разница. Хлестаков хвастается своим знакомством с Пушкиным, и это ложь. Месяц рассказывает об общении своего героя с Бродским, и это правда. Это то, что было или могло бы быть. Большинство того, что ложь, выдумка и фантазия у Хлестакова, у героя «Дяди» так же легко, как у Хлестакова на словах, происходит со сказочной и «необыкновенной легкостью» – на деле.

Если Бродский между «поэзией и жизнью» выбирает поэзию, то герой Месяца со всей очевидностью выбирает жизнь. Просто ее нужно сделать красивой, как поэзия. Отсюда неожиданные идеи работы на «свежем воздухе», перетаскивания священных камней с Синая в Гималаи, из Стоунхенджа в пещеры американских индейцев, переливания воды из одних океанов и рек в другие. Данное поведение, как и отрицание поэзии, является сугубо поэтической практикой. Вспомните Артюра Рембо, который пляшет на столе перед столичным поэтическим бомондом. Талант – это свобода, а не умелое продвижение по символической карьерной лестнице.

Бродский выглядит совершенно иным на фоне разговоров с провинциальным поэтом. Рисунок Вадима Месяца

«Я осматривался по сторонам. Все вокруг были такими же, как я. Мужчины – героями Генри Миллера, женщины – девушками из «Последнего танго в Париже». Над всеми горел нимб свободы и одиночества. Жалкое зрелище». «Я привыкал к будущему, самому продолжительному и естественному состоянию человеческого тела. К состоянию лежащего в могиле». «Мир проще всего познать через женщину. Через ее запах, кожу, губы. Если я был падок до всего иностранного, то в первую очередь до девок».

Роман держится на любовных похождениях героя-автора, как шкура на стене, приколоченная многочисленными гвоздями. Месяц живет на квартирах у сербских националистов, в студии Эрнста Неизвестного, в полуподвальном помещении на Джефферсон-стрит в двух шагах от дома, где родился Фрэнк Синатра. Его жизнь насыщена событиями, людьми, перемещениями. Одной из сюжетообразующих линий становится последовательное посещение местных «фарисеев и книжников», ставших звездами в 90-е. Месяц пытается установить авторство полюбившегося ему стихотворения. Это вывернутое наизнанку поведение другого героя Гоголя – Чичикова, у которого есть в запасе не мертвая, а живая душа, и он пытается установить ее имя.

Месяц пишет о постчеловеческом обществе, априори являющемся постпоэтическим. Единственной значимой персоной в этой постпоэзии остается Бродский, и спасти его репутацию от «самого страшного Дантеса» предоставляется «человеку несуществующей национальности» и герою этого романа. Супермену Месяца приходится спасать русскую поэзию от мирового зла, в этот момент он понимает, что, сколько бы ни ворчал на нее, она для него – самое дорогое.

И Хлестаков, и «племянник Бродского» разворачивают течение жизни на себя, словно бы она, заколдованная невероятной беспроблемностью обоих, не может не отозваться на их сомнительное очарование.

Парадоксально, но абсолютная легкость приводит к неожиданной и не сразу различимой – и это свойство мастерства в письме – серьезности финала. Ведь самое главное тут – совершенно непредсказуемый и нечаемый… суд. В этом фантастический центр обоих повествований. Оба «легковесных» героя устроены так, что именно в них вложена способность поставить всех тех, с кем они общались в пьесе и романе, перед лицом непроизнесенной, тихой правды. Герои выполняют свою миссию – и уходят. Остальные вынуждены остаться. В романе этой немой сцене соответствует смерть Бродского, уход бога, эталона для сравнения, и выход из действия его «племянника». Действующие лица – узнаны. Судья так ни во что и не воплотился. Время остановлено. Все фигуры на сцене застыли в напряженном ожидании. Они перестали действовать, они живые мертвецы, скульптуры самих себя. Что-то кончилось. Время начинать новую партию в шахматы.