Белая черешня

Варенье сварится - и все найдутся. Фото автора

Жена Егорова его вкусовых парадоксов не разделяла. На обратном пути в Москву в рюкзаке ритмично позвякивала банка истошно сладкого варенья из белой черешни – для нее. При одной мысли о вязкой сладости у него сводило челюсти. Егоров ненавидел эти банки. Мечтал, чтоб хоть одна разбилась, растеклась мутной патокой, и тогда… Егорову не хотелось сравнивать жену с вареньем. Мысли сами густели, липли, но не такой Егоров жук, чтоб увязнуть в янтарных фантазиях.

Который год Егоров убегал из Москвы по расписанию – на четыре апрельских недели. Маскировать побег нужды не было: университет командировал Егорова и других в Баку к месту официального прохождения службы по сохранению русского мира за пределами его беспредельного.

Который год русский мир – и Егоров с ним – высаживался близ поселка Ходжасан в университетском кампусе. Миссионерство без насилия и принуждения к любви нравилось Егорову. Наверняка все было не так благостно, как виделось со скромной преподавательской кочки. Быть может, за фасадом культурного благолепия скрывалось нечто, в чем Егоров и другие всегда подозревали сильных и предержащих. Но. Не Егорова эта печаль-забота. Егорово дело – известно какое дело. Такое. Оказавшись здесь впервые, он вообразил парение родной высотки с Воробьевых, называемой на птичьем воробьином «ГэЗэ» – Главное здание. Могучая птица со звездою не во лбу, а надо лбом, отрывалась от московских сестер-небоскребок, махнув боковыми корпусами-крыльями, перелетала с не очень милого севера и занимала место на земле ширваншахов.

Ходжасан-кампус, филиал МГУ на Апшероне, новостройка десятых годов нынешнего века. На фоне мягкой линии розоватых холмов – ломаные углы самоуверенного фасада здания из стекла и бетона. Авторы студгородка, построенного с нефтяным размахом, то ли путались в избранных образцах, то ли сознательно мешали стили и традиции. Идеальная зелень спортивных газонов – вырезанный фрагмент американского университета. Она диссонировала с интерьерным величием парадных холлов, с тонкими переливами мрамора дворца поклонения знаниям. Запад и Восток давно сошлись вместе. Архитектурно Восток уступил Западу, но с прищуром.

Егоров, как и остальные москвичи, жил в общежитии для преподавателей. Из развлечений – телевизор и бассейн. Дивное равновесие душевной праздности и телесной активности. Первое – Егоров осуждал, о втором только мечтал посреди столичной суеты. Здесь, вернувшись после занятий, он то и дело залипал на историческом канале семейства Viasat. Мельканье движущихся картинок и свечение давно не голубого экрана, как в детстве, имело над ним гипнотическую власть. Само наличие телевизора «в номере» сбивало с толку. Жена работала в «Останкино», в доме этот предмет не держали. Не из высокомерия, а чтоб четко отделять время и место службы от частной жизни. Егорову нравилось готовиться к занятиям под телевизионное бу-бу-бу. Он привычно тонул в ютьюбе: теперь без аудиовизуального в аудиторию не входи, все прибаутки-шуточки. Сначала он слушал Смоктуновского, потом Квашу. Решил, что должен занять позицию, выбрать одного из двух, а потом обрадовался, что можно и не занимать. Студентам-инопланетянам – что Смоктуновский, что Кваша, что Пушкин. Московские не слишком отличались от бакинских. Хошь не хошь – у них свой культурный код и свои опорные тексты. Он древний, конечно, тщился приобщиться к новому, но от пения в нос и выплевывания словесного фарша у Егорова случался неконтролируемый приступ тошноты, под мастеровитую скороговорку рэперов он откровенно засыпал. То ли старость, то ли тупость эмоциональная. То ли просто тупость. Егорову не страшно было устареть, страшнее бояться старения, гоняясь за молодостью. Коллективные стенания кафедральных о падении всего и всех Егоров не поддерживал, оставляя за собой только право последнего бонмо: «Бесполезные мы с вами ископаемые».

В этот раз Егоров твердо решил в город не ездить, а добровольно заточиться на месяц в кампусе, но заточиться с пользой для. Можно-нужно (слышь, Егоров!) засесть за учебник. Была мысль, и он ее думал: приспособить приемы РКИ (русского как иностранного) для преподавания в старшей школе. Процесс пошел, мозг работал не на холостых оборотах, но «пары» ужасно сбивали с ритма: «Давайте, коллеги, обсудим основные интонационные конструкции в русском языке. Хрестоматийный пример из Пушкина, такой актуальный именно здесь, в Азербайджане: «Подари же мне девицу, Шамаханскую царицу». Для кого актуальный? Что ты несешь?»

Замелькала прекрасная в своем однообразии череда дней: занятия, бассейн, учебник. Занятия, сиеста, учебник. Занятия, бассейн, сиеста. Занятия, сиеста, сиеста. Егоров вроде без труда держал принятый обет воздержания от города. Пусть без него цветет миндаль, пусть на Девичью башню другие бросают любопытные взгляды. Пусть они бродят по Приморскому бульвару, мысленно разбивают Фостерово яйцо, потягивают гранатовый сок, смакуют садж (его тоже посыпают зернами граната), пьют чай из армудов. И едут сквозь ночную, какую-то вегасовскую иллюминацию, по ночному Баку на «баклажане», ближайшем родственнике лондонского кэба, ставшем здесь цвета темноплодного паслена. Тут, кстати, многое в английском вкусе. Егоров все ждал, когда чай начнут подавать с молоком: контракт века с BP – это вам контракт на миллионы тонн любви к нефти и ее последствиям! На одно из них – переливающийся шедевр Захи Хадид – Егоров мог смотреть бесконечно. Главное – не заходить внутрь. Центр Гейдара Алиева на проспекте Гейдара Алиева, сами понимаете.

Жена звонила каждый день, оттого можно было не изображать энтузиазм и муку разлуки. В этот раз она с большей настойчивостью напоминала про Шемаху, совсем не сказочную, а реально географическую. До войны у нее там оказался прадед. И затерялся вроде бы бесследно. Когда-то энергичный коммивояжер из Брацлова он женился на серьезной девице Перл из богатой купеческой семьи. Та окончила акушерские курсы в Одессе. Родители суфражистки не одобряли ни мужа, ни род занятий. Про роль родовспоможения и владеющих им они ошиблись, а вот про мужа, судя по всему, были правы. Человек непоседливый, занимался то тем, то этим, будто не замечая смены политического строя и экономической формации. Даже поработал директором то ли передвижного цирка, то ли зоопарка. Семью с двумя детьми мотало от Литвы до Азербайджана. Старший сын окончил Бакинский политехнический, младший учился в школе. Накануне войны они замерли в Средней Азии, но авантюрный Арон отбился от стаи. Один. Совсем один. Последний его адрес – Шемаха. Почему – неизвестно. Жена Егорова настойчиво просила съездить и разузнать на месте. Жена говорила, что Чехов, приезжая куда-нибудь, непременно шел на кладбище. Будь другом Чехова, Егоров?!

― С чего ты взяла, что там есть прадедова могила? – вяло отбивался Егоров.

― А ты поезжай и узнаешь, – настаивала жена, – и проветришься заодно.

― Заодно с чем?

Егоров уже не отбивался, уже находил в этом путешествии и поэтический смысл, и нравственную основу. Поезжай-ка ты, Егоров, в Шемаху! И будет тебе счастье, Егоров! Оставалось понять, как это сделать.

За обедом в просторной университетской столовой он осторожно затянул песню.

― Какой русский не хочет в Шемахы? Или Шемахи? Или Шемаху? Поедемте, коллеги, выясним. Этого не выясним, но что-нибудь другое – обязательно.

Коллеги подняли брови, хмыкнули про петушка и девицу.

― Всего-то 100 километров и прямиком в Средневековье, а? Такой прием устроят... Мы на Кавказе, друзья! Гость – святое, а гость из Москвы…

Тут воображение Егорова забуксовало, и он не смог найти в подлунном мире ничего превосходящего московского гостя в столице Ширванского ханства. Умученные скоростным преподаванием коллеги жевали каждый в свою тарелку, подпитать егоровское красноречие никто и не подумал. Он задохнулся паузой и от безнадеги посолил сверху.

― Не шемахнуться ли нам, господа? Дамы? А? Древняя столица Азербайджана, и мы?!

Не помогло. Егоров расстроился. Почти совсем расстроился. Но тут полноватая брюнетка с психфака, поправив очки, удивила Егорова:

– А меня возьмете с собой?

Обед заканчивался. Какой-то неведомый Егорову хмырь похвалил кутабы, и, правда, отменные, но, кроме психички, никто не клюнул. Егоров все-таки расстроился. Он не видел себя рядом со странноватой дамочкой посреди Шемахи. И главное – транспорт. Брать напрокат машину он бы не решился, учитывая особенности национального вождения. Нанять частника – дороговато. Для коллективной поездки можно выцыганить автобус, но как подбить этих ленивых и нелюбопытных трудовых мигрантов?

Психичка оказалась весьма энергичным союзником. Смогла воодушевить на поездку десяток коллег с разных факультетов, и транспорт раздобыла. Даже местного шерпу нашла. У ее студента дядя из Шемахи, а у дяди знакомый, а у знакомого еще знакомый, а у того родственник. Все-таки мы на Кавказе, друзья!

Древняя столица Шемаха бедность не прятала. Горбилась уродливыми домишками, пылила разбитой дорогой. Скорее крупный поселок, чем город. Кроме гигантской Джума-мечети, Гулливеру в стране лилипутов, туристическому самолюбию не за что зацепиться.

Разочарованный Егоров глаз скользил по камням Гюлистана (где же ты где, страна роз?), по главнейшей достопримечательности Едди Гюмбез – усыпальнице ширванских ханов. Грязно, развалины мавзолеев – и никакого торжественного величия. Егорова поразило катастрофическое количество кладбищ в черте города: одно, другое, третье. Егоров сбился со счету. Домов меньше, чем кладбищ. Жена оказалась права, он приехал по верному адресу: город мертвых.

Ислам подкатил на белой «Волге» к экскурсионному автобусу. В прошлом учитель истории, директор русской школы, он с видимым удовольствием и каким-то шиком говорил по-русски. Осколок империи, советский интеллигент. Егоров вслушивался тренированным лингвистическим ухом, как тот говорит по-азербайджански. Казалось с акцентом: и гласные, и согласные звучали у Ислама иначе, слишком по-русски, чем у шустрого провожатого.

― А почему у вас так много кладбищ?

― Шиитское, суннитское. Плюс кладбище для коренных шемахинцев, еще кладбище горских евреев.

Ислам продолжал перечисление, но Егоров его уже не слушал.

«Волга» взбиралась по узкой дороге. Они долго искали кладбище не горских, а просто евреев. В Шемахе их не перепутаешь. Плутали между домишками, сдавали «задом», заезжали в один тупик, в другой. Наконец уперлись в забор с шестиконечной звездой. Пока искали сторожа с ключами, Егоров набрел на несколько русских могил. Мусор, ржавые кресты. Мерзость запустения. Нет, не мерзость, боль за лежащих в каменистой земле.

За забором из белого силикатного кирпича, посреди высокой травы, несколько надгробий с алефами, бетами, гимелями. Самая «свежая» могила 92 года. Сколько здесь реально погребено людей? Егоров все ходил и ходил по разным траекториям, уминая траву. На что надеялся? Искал величия, которого нет. Перед поездкой он прочел, что местная община собрала денег, чтоб обнести остатки кладбища забором. Здесь любили пастись козы, а теперь есть преграда, непреодолимая для жвачных парнокопытных.

Егорову не хотелось уезжать. Психичка деликатно не торопила. Она была молчаливо предана идее поиска отеческих гробов, а все быльем поросло в прямом смысле этого слова.

Вдруг нога Егорова чуть ли не провалилась в какое-то углубление, и будто сердце упало туда же. От неожиданности, от страха. Так же внезапно, вдруг, Егорову стало спокойно до странности. Никаких доказательств, но он ясно почувствовал: здесь, точно здесь мятущийся Арон обрел покой.

С психичкой Егоров пару раз сталкивался на выходе из метро «Библиотека имени Ленина». Она выразительно наклоняла голову в знак приветствия, даже не пытаясь сократить дистанцию. Егорова наполняла благодарность к безымянной знакомой, разделившей с ним тайну анонимного ухода.

Егоров без всякого повода листал в телефоне фотографии с шемахинского кладбища, вспоминал давнюю немецкую командировку и рассказы знакомцев о новой практике погребения. Старики заранее оплачивают все расходы, но место захоронения остается для родных неизвестным. Их избавляют от хлопот проводить усопшего в последний путь и от последующего ухода за могилой. На месте секретных некрополей вырастают луга, деревья; там устраивают пасеки, а собранный мед – продают.

Жена Егорова давно съела черешневое варенье, но еще долго уточняла подробности его кладбищенской экспедиции.

– Машусь, может посоветовать немцам белую черешню, вместо меда?