Вновь поплывет

Из-под их забора вырывался ручей. Фото Евгения Лесина

Горные цепи сползают в Японское море волнами убывающей амплитуды, курчавые сопки, подходя к бухтам, дают склоны почти пригодные для городского строительства. Взрывами, экскаваторами ровняли площадки для фабрик, обслуживающих морские промыслы, для судоремонтных заводов, верениц портовых блокгаузов, к которым речными притоками с сопок спускались улицы.

В школу мы бежали прыгая, радостно взбрыкивая, а из нее еле плелись не по причине какой-то любви к «храму знаний» (школьные годы чудесные, широкое окно в будущее, счастливые дни за партой… это все формулировки взрослого мира). Нет, разницу походки и темпа диктовал тот же градус уклона пути: школа стояла внизу, где еще чуть ниже, у береговой линии, – заводы, рыбкомбинат, ждавшие моих одноклассников. К улице я не мог приложить транспортир, а до пятого класса и вообще не знал, что это такое. Нашу топографию иллюстрировал длинный Ленкин дом. Начинался он, если идти от школы, как пятиэтажка, потом делался – четырех, а еще через подъезд, откуда и выходила Лена, дом становился трехэтажным. Дома, взобравшиеся повыше, были поменьше, превращались только из трех в двух. На самом верху, где улица заколкой втыкалась в курчавую голову сопки, шли уже «частные домики», оттуда спускались Витя, Галя с подружкой.

Галкин дом помню потому, что из-под их забора вырывался ручей. Слегка цедился, но после дождей он на несколько дней делался нашей рекой, осью главных игр: «Запруды» и «Кораблики».

Хотя… к этому ручейку не применить прошедшее время: я и сейчас стою над его устьем, где, журча перевалив через кучи городского мусора, он ныряет в трубу под ограду рыбкомбината, по его кишечной системе как-то доходя до моря.

С родителями уехал из Приморья в возрасте, когда наша компания: Виктор, Галя, Лена, я – в уличной ораве только начала выделяться подмножеством отдельных вероятных в будущем перекрестных влюбленностей. Можно напрячься, вспомнить, в каком это было году, классе… но сейчас, идя от промзоновского устья вверх по ручью, хронологическими метками я оставляю лишь наши игры на его бурливших перекатах.

Дети пускали кораблики и строили запруды. По уши грязные, суетясь, перерывали русло, совками, руками выгребая жижу из «котлована» на оседающие стенки. Перекрыв течение, бежали вниз: успеть нагрести новые запруды, пока верхняя держит напор. Потом сами ломали стену набухшего водохранилища, завороженно следя за «цунами», несущим на гребне корабли.

Дети постарше уже стеснялись копаться в грязи, но еще пускали кораблики. Спешно шагали рядом, поправляли застрявших участников регаты. Спорили, чей победит. На желания, иногда на первые свои копейки.

Увезли меня из этого города в возрасте «только кораблики», когда я начал как-то по-особому проходить мимо подъезда пяти-четырех-трехэтажки, откуда выплывали два розовых Ленкиных банта. Вся моя дальнейшая жизнь не дала построить какой-нибудь романтической «плотины на реке времени»: не переписывались, до соцсетей еще полвека. Так… щенята, розданные в разные семьи. И вообще родина, приморский город начали вспоминаться, когда я уже, как говорят, стоял на склоне лет обеими ногами.

Дела-дела. Неудачи привязывали к Москве безденежьем, долгами… крупные удачи – еще большим числом пут, загородными стройками, страхами того же безденежья. Хотя, строго считая, оба развода разорили больше, чем финансовые крахи. Так что выбрался в родной город только ныне, умеренно стабильный, малоинтересный бандитам, конкурентам, женщинам.

Забвение. Слабые волны воспоминаний людей случайных, кого сам никогда бы не вспомнил, помогли «воссоздать картину». Хотя… сей штамп бессмыслен: как воссоздавать то, чего почти не было?

Не было моей жизни здесь, не было их жизней с любым моим участием. Ленка, оказывается, вышла замуж за индийца, индийского моряка.

Напротив их дома и выше до перекрестка наш ручей спрямили, оформили в серый бетонный желоб. Запруд не построишь, но все ж – не труба. Течет, кажется, гораздо быстрее… и молча. Гладкие стены ликвидировали журчание как жанр.

Невероятно! Тогда многие повыскакивали, упорхнули, но чтоб за индийца? Или индуса? Индуиста? У них же и вера не позволяет, и кастовая система. Хотя какой из меня индолог, индусолог, индюк! Может, и разрешили «в порядке исключения» вписаться, а в исключительности Ленки мне сейчас легко убедить себя: старая сентиментальная развалина.

Второй инфаркт, похоже, был в числе подсознательных причин, отправивших меня в это паломничество на другой конец страны. А она со своим мужем все крутит себе белкой… колесо сансары, перерождений. Нанизывает новую аватару – уже каким-нибудь индийским ребенком. Нет, помоги наш Бог, дотянись до княжества Кришны, дай подольше ей сохраниться в российско-приморском воплощении, раскраске альбома моих воспоминаний.

Про остальных мне лишь кивнули: «В 19-м доме Егоров живет, он должен все помнить». Что ж, должен (хотя вопрос: кому?!), должен помнить Егоров – так он и помнит, все и рассказал…

Отойдя, я поискал, где бы присесть, но нашел лишь где прислониться: склонившийся у ручья тополь. Эх, обязал бы кто-нибудь и моих друзей так же ясно, как Егоров, все помнить! Или хотя бы дожить – а я уж сам бы попробовал им помочь, выудить полувековые «файлы». Но Виктора убили еще в 92-м, а Галя умерла совсем недавно, полгода как.

Больше идти мне было абсолютно незачем, родной город стал эквивалентен 7 тысячам других населенных пунктов страны. Но я пока продолжал подниматься мимо домов убывающей этажности.

Фокус оказался таков, что, потеряв надежды на какую-либо помощь извне, память открыла второе дыхание. Словно картины детства закодированные лежали на извилинах ручья, с которых «скачивание успешно завершено». Яркий июньский день. Ленкин кораблик домашней, отцовой выделки обгоняет мой, магазинный…

Прерывисто дойдя вверх, до самого ручейного истока, у бывшего дома Гали я остановился. Уже привычно потер область груди, куда прикалывают главные ордена страны, а мне отзывавшуюся лишь уколами откуда-то изнутри. Один из которых, наверное, и будет последним.

Но, оглянувшись, я получил неожиданный неимоверно щедрый подарок. Ведь какими только деньгами, допингами-тренингами, галлюциногенами мы пытаемся всколыхнуть, расшевелить рецепторы… надежд. Кайфы всех психотропов, благодати всех религий шарят по лабиринтам души, отыскивают подходящее место для ее, надежды, ростка. А в этот миг солнце на живых кудрях ручья, лепет и блики убегающей воды вдруг родили поплывшее, такое небесно-ясное ощущение, даже уверенность: вот сейчас все начнется снова.