Управдомы и выдвиженцы

Роман Булгакова откровенно москвоцентричен. Леонард Туржанский. Сумерки. Москва. 1920. Национальный музей изобразительного искусства, Кишинев

Продолжаем наши заметки о «Мастере и Маргарите» (МиМ) как развернутом комментарии к Москве ранней сталинской эпохи (начало см. в «НГ-Ex libris» № 6 от 15.02.24).

Двойная экспозиция

Еще о чудесах булгаковской хронологии. «Торгсин» означает «торговля с иностранцами», хотя магазинами Торгсина пользовались и советские граждане, имевшие легальную валюту (из зарубежных командировок и зарубежных гонораров) или сохранившие старорежимные драгоценности.

Система Торгсина расцвела в начале 30-х, когда стране остро требовались валюта и золото, а в 1936 году была ликвидирована. Торгсину на Смоленском рынке (на площади того же имени) посвящена отдельная глава – с Коровьевым, Бегемотом и сиреневым иностранцем («Кароши – люблю, плохой – нет»).

В то же время в МиМ косвенно упомянута система магазинов «Гастроном» (в эпилоге Степу Лиходеева перебрасывают в Ростов заведовать «большим гастрономическим магазином»). Но это принадлежность уже другой эпохи: второй половины 30-х. Гастроном № 1 открылся в Москве в бывшем Елисеевском магазине на улице Горького, а гастроном № 2 – как раз в помещении Смоленского торгсина.

Здесь мы имеем дело уже не с пародийным дублированием, а с двойной экспозицией, как в фотографии. Но подобные штуки также повышают смысловую и художественную емкость романа.

Отметим, что создатели последней экранизации «по мотивам» МиМ (режиссер Михаил Локшин, сценарист Роман Кантор, художник Денис Лищенко) уловили суть этого булгаковского метода. Другое дело, насколько убедительной получилась их версия.

Управдомы и жилтоварищи

Вернемся еще на минуточку к фигуре Никанора Босого, видного представителя галереи булгаковских жилтоварищей (Швондер, Портупея, Бунша-Корецкий и пр.).

После Февральской революции в многоквартирных домах появились домовые комитеты (домкомы) для снабжения жильцов провизией по карточкам. При советской власти их сменили комитеты бедноты (комбеды), но в условиях военного коммунизма они оказались бесполезными. С 1921 года в многоквартирных домах организовывались жилищные товарищества.

Злоупотреблений в этой сфере вряд ли было больше, чем в других хозяйственных отраслях. Но на фоне хронической нехватки жилья они ощущались острее. К тому же управдомов (председателей домкомов) разрешалось критиковать и высмеивать безнаказанно.

Управдомы ведали заселением и уплотнением, сотрудничали с ГПУ–НКВД и милицией – наряду с дворниками и лифтерами. С введением обязательной прописки власть управдомов увеличилась и приняла оттенок политический. Булгаков с его неизменным вниманием к квартирному вопросу живописал их особенно охотно.

Ряд подобных героев выведен и в сочинениях Михаила Зощенко – особенно зловещий масштаб они принимают в «Голубой книге». Остап Бендер в финале «Золотого теленка» также намерен переквалифицироваться в управдомы.

Позднее эхо той же традиции – управдом Варвара Плющ в фильме Леонида Гайдая «Бриллиантовая рука» (1968). Впрочем, в 1937 году жилтоварищества были ликвидированы, жилой фонд в городах передали местным советам. Так что управдом Варвара в исполнении Нонны Мордюковой всего лишь активистка-общественница с некоторыми административными полномочиями (делегированными сверху либо узурпированными в порядке личной инициативы).

Метаморфозы и гибридизация

Вернемся теперь к сталинским показательным процессам.

Маргариту в ее полете на шабаш ведьм на буланом автомобиле сопровождает домработница Наташа верхом на борове Николае Ивановиче. Ряд комментаторов видят в фигуре последнего шарж на Николая Ивановича Бухарина – на том основании, что государственный обвинитель Вышинский на процессе обозвал его «проклятой помесью лисицы и свиньи» (цитата из рассказа Горького «Бывшие люди», 1897). Другие считают это основание недостаточным.

Между тем есть один штрих, кажется, до сих пор не попадавший в поле внимания булгаковедов. Бухарин на автошарже 1927 года нарисовал себя с острыми ушами и пушистым хвостом. В углу рисунка он написал: «Свиная лисичка в старости (текущей)». Возможно, имелась в виду формулировка из того же рассказа Горького.

Боров Николай Иванович домогается в МиМ молоденькой Наташи. 46-летний Николай Бухарин женился в 1934 году в третий раз на 20-летней Анне Лариной. В весьма зрелом возрасте женились либо сходились с молодыми девицами также Луначарский, Калинин, Киров, Куйбышев, Енукидзе, Тухачевский.

В фигуре Аполлона Семплеярова, главы Акустической комиссии, усматривали пародию на Луначарского и Енукидзе.

Волшебные релокации и принудительные исчезновения

Боров Николай Иванович превращается обратно в человека. Но с тех пор во всякое весеннее полнолуние тоскует об утраченных демонических возможностях.

Судьба других героев МиМ сложилась иначе.

Мастер, Маргарита и Наташа пропадают из Москвы бесследно. Их примеру, хотя и по другим причинам, следуют многие герои.

В ряде случаев эвфемистически говорится об их бесследном исчезновении (жилтоварищи Босой, Беломут и Пятнажко; Аннушка-чума; вдова Фужере из нехорошей квартиры, два ее жильца и служанка Анфиса; доносчик Тимофей Квасцов).

В других случаях упоминаются прямые задержания или аресты. Особенно впечатляет список в эпилоге: Володины, Вольман, Вольпер, Волох, Ветчинкевич; Коровины, Коровкины, Караваевы; неназванные лица в Ленинграде, Саратове, Киеве, Харькове, Казани и Пензе, даже черный кот из Армавира.

Не забудем и полный зал задержанных валютчиков во сне Босого.

Таким образом, едва ли не половина героев романа исчезла или канула, растворилась бесследно или угодила во властные жернова. Вполне реалистическая картина. Кстати говоря, именно география арестов придает романному действию всероссийский размах. Если не учитывать композиционные рифмы с Ершалаимом, роман откровенно москвоцентричен.

Но панорама активности бдительных граждан и трудов тайной полиции включает столичные происшествия в более широкий контекст.

Классы и сословия

Один из главных постулатов марксистской теории гласил: история – это борьба классов. Смена общественно-экономических формаций происходит, когда верх берет какой-нибудь класс: дворяне-феодалы, капиталисты-буржуа или склонный к социализму пролетариат. Государство тут играет подчиненную роль: это машина подавления одним классом других, в случае СССР – диктатура пролетариата.

Классы – понятие экономическое, потому что характеризуются они отношением к средствам производства (орудиям труда и технологиям, сырью и энергии, цехам и складам, транспорту и связи, стадам и пашне). Когда-нибудь классы станут не нужны, потому что средства производства неимоверно разовьются и обеспечат всеобщее изобилие. Тогда будет построено бесклассовое общество, то есть коммунизм.

Между тем Российская империя была сословным государством. Принадлежность к сословию определяла круг прав и обязанностей, привилегий и повинностей. В частности, право на собственность и доступность образования.

Но сословие – категория не экономическая, а правовая и социальная. В сословном обществе открытое стремление к наживе и демонстрация богатства не по статусу, по Симону Кордонскому, «считаются аморальными и негативно санкционируются в отличие от самоограничения в потреблении, которое иногда культивируется как сословный идеал».

Сословными правами и повинностями наделялись также этнические, религиозные и профессиональные группы. Казаки и поморы. Старообрядцы и евреи. Сибирские инородцы и кавказские горцы. Вольношатающиеся рудознатцы и горнорабочие-бергалы. Степные кочевники и немцы-колонисты.

В повести Чехова «Моя жизнь» герой-дворянин, сын губернского архитектора отказывается от сословной карьеры, увлекшись толстовством. Его подвергают травле, причину которой формулирует мясник Прокофий: «Есть губернаторская наука, есть архимандритская наука, есть офицерская наука, есть докторская наука, и для каждого звания есть своя наука. А вы не держитесь своей науки, и этого вам нельзя дозволить».

В 1917 году сословное деление упразднили. Но большевики почти сразу начали дискриминацию дворян и духовенства, казачества и купечества, офицеров и чиновников, полицейских и жандармов. Так что сословная принадлежность по-прежнему отягощала либо облегчала существование.

Я вовсе не утверждаю, что при рассмотрении советского общества 30-х годов от классового деления следует отказаться. Я хочу показать, что это общество в силу двойной бухгалтерии – классовой и сословной – было очень сложно устроено.

При этом Шейла Фицпатрик полагает, что классы после Гражданской войны большевикам пришлось изобретать заново. Так сказать, переучреждать.

К дореволюционному обществу классовые мерки марксизма были кое-как применимы. Но к началу 1920-х промышленность замерла, а рабочие расточились (ушли на войну, уехали в деревню, выдвинулись в управленцы). Прежние привилегированные сословия полиняли и поредели (эмигрировали, мимикрировали, лишились источников существования).

Возвышение и падение (вплоть до физического исчезновения) советских сословий, властных кланов и национальных групп совершались по воле вождя. Но встречали и поддержку снизу – в виде сигналов и доносов, печатных выступлений и речей на собраниях, единодушных голосований и аплодисментов, переходящих в овации.

Идея, овладевшая массами, становится материальной силой, гласит марксистский постулат. Нехитрый сталинский парадокс об «обострении классовой борьбы по мере построения социализма» развязал в СССР борьбу всех против всех. Коммунисты азартно чистили собственные ряды, но не забывали и окружающих. Пионеры мечтали изобличить шпионов и вредителей. Деревенские ненавидели городских. У милиции, между прочим, в середине 1930-х появилось новое потешное оружие: паспортный контроль и прописка. А Конституция 1936 года провозгласила: социализм в стране в основном построен, частная собственность ликвидирована, эксплуататорские классы уничтожены. Сталин заявил, что в стране осталось только два класса – рабочие и крестьяне. А также прослойка советской интеллигенции.

Выдвиженцы и красные директора

В МиМ выведены преимущественно лица из образованных сословий – исключая Аннушку-чуму и полуграмотных поэта Бездомного и директора-выдвиженца Лиходеева. Но и о них нужно сказать несколько слов. Хотя бы потому, что в Москве 30-х годов таких фигур было немало.

Выдвиженец – это рабочий (обыкновенно малообразованный), выдвинутый на руководящую должность (Шариков в «Собачьем сердце», фельетон «Выдвиженец на час» Ильфа и Петрова, ряд героев Платонова). Характерный анекдот: Сталин и Ворошилов собрались на прогулку верхом, им седлают двух ослов. «А почему ослов?» – «А это товарищи выдвиженцы, они скоро лошадьми будут!»

В начале 30-х в деревню были направлены рабочие-двадцатипятитысячники для организации колхозов и совхозов (Давыдов в «Поднятой целине»). Так амплуа выдвиженца стало массовым.

Как выдвиженцев можно рассматривать и пролетарских писателей (а также пролетарских художников и композиторов – у них были свои творческие союзы, разогнанные одновременно с РАПП). Именно таков Иван Бездомный, человек небесталанный, но дремучий. И даже его превращение в эпилоге в почтенного профессора-историка вполне соответствует практикам эволюции этой социальной прослойки.

Выдвиженческое поветрие не миновало и науку. Советская власть любила самоучек типа Ивана Мичурина или Константина Циолковского, Трофима Лысенко или Терентия Мальцева за то, что они подтверждали ее убеждения.

Академический ученый вовсе не сакральная фигура, его можно безболезненно заменить выдвиженцем из пролетариев или крестьян. Поскольку среди партийных деятелей, военачальников и инженеров незаменимых нет, тот же принцип следует распространить и на ученых. Сталин однажды обронил: «Гениев не бывает, их выдумали. Влияет обстановка, условия». Вполне ламаркистский подход.

Впрочем, Степу Лиходеева, директора Варьете, за которого всю работу делает финдиректор Римский, можно отнести и к категории «красных директоров». Это профессиональные революционеры (разного социального происхождения), направленные после 1917 года на хозяйственную или административную работу.

Непрочное изобилие

О коллективизации, голоде или хотя бы трудностях с провизией в МиМ речь не заходит (хотя всеобщий голод 1932–1933 годов, времен «сплошной коллективизации» и «головокружения от успехов», ощущался и в столицах). Москва изображается как город сытый и изобильный.

Особенно откровенно жируют литераторы из Массолита:

«А стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках? А филейчики из дроздов вам не нравились? С трюфелями? Перепела по-генуэзски? Десять с полтиной! Да джаз, да вежливая услуга! А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, – на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка супа-прентаньер? Помните, Амвросий? Ну что же спрашивать! По губам вашим вижу, что помните. Что ваши сижки, судачки! А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан?!»

Тема гастрономического изобилия задается уже фамилией Грибоедов. И действительно, половина сочинителей из Массолита носит говорящие имена или фамилии.

Поклёвкина (от «клёва» – рыбьей трапезы). Амвросий (от «амвросии» – пищи богов) и Фока (жертва «демьяновой ухи»). Абабков (от «обабок» – подберезовик). Глухарев (глухаря тут нужно понимать как дичь). Жуколов (от «жукол» – теленок). Лаврович. Витя Куфтик из Ростова (вероятно, от «кюфты» – армянских фрикаделек из баранины). Боба Канделупский (от «канталупы» – съедобной тыквы; возможна гибридизация с экзотической фамилией Гваделупский – по типу Римский, Бенгальский). Сладкий. Довершают картину «какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука» и «доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом измятом платьице».

Но одутловатая физиономия голода все-таки проглядывает в описании скандала в Смоленском торгсине. В гастрономическом его отделе два адских шута застают лишь одного покупателя: сиреневого интуриста-самозванца.

«– Граждане!.. Что же это делается? Ась? Позвольте вас об этом спросить! Бедный человек, – Коровьев подпустил дрожи в свой голос и указал на Бегемота, немедленно скроившего плаксивую физиономию, – бедный человек целый день починяет примуса; он проголодался... а откуда же ему взять валюту?.. Откуда? – задаю я всем вопрос! Он истомлен голодом и жаждой! Ему жарко. Ну, взял на пробу горемыка мандарин. И вся-то цена этому мандарину три копейки. И вот они уж свистят, как соловьи весной в лесу, тревожат милицию, отрывают ее от дела. А ему можно? А? – и тут Коровьев указал на сиреневого толстяка, отчего у того на лице выразилась сильнейшая тревога, – кто он такой? А? Откуда он приехал? Зачем? Скучали мы, что ли, без него? Приглашали мы его, что ли? Конечно, – саркастически кривя рот, во весь голос орал бывший регент, – он, видите ли, в парадном сиреневом костюме, от лососины весь распух, он весь набит валютой, а нашему-то, нашему-то?! Горько мне! Горько! Горько! – завыл Коровьев, как шафер на старинной свадьбе».

Отметим в этой же главе ретираду чуткого флибустьера – Арчибальда Арчибальдовича, заведующего Грибоедовым. Покидая горящий ресторан, он уносит под мышкою «два балыковых бревна»: поступок, показывающий, что московское съестное изобилие сомнительно и непрочно.

Впрочем, об этом можно было догадаться и ранее. Хотя бы по осетрине второй свежести. Или по теплой абрикосовой вместо холодного нарзана в небывало жаркий вечер на Патриарших прудах.