Все утонули?

Человек – как дерево, и его предки превращаются в ветви, почки, листья…  Фото Евгения Никитина

Вика прислонилась лбом к холодному стеклу. Лоб стал стеклом. То, что внутри головы, загорелось холодным светом. Что будет, если свет поменять на теплый? Нить накаливания разорвется на несколько кусков? Но так хочется тепла. После работы к полотнам не тянуло. Опустошенность убивает цвет. В последний год она и так много изменила в своем графике работы – сократила до возможного минимума. Но для того, что происходило внутри нее сейчас, этого оказалось мало. Надо делать выбор. Окончательный выбор. В принципе он уже сделан – она хочет остаться наедине с живописью. Даже если грозит нищета. Нет. Нищета – слишком страшно. Надо, надо, надо что-то придумать. Не сейчас.

Закат окунул акварельную кисточку в город, перемешал все чистые цвета в один – бурый, быстро темнело.

Она сама не заметила, как оказалась стремительно идущей по улице. Только что прошел ливень. Промочить кеды во всех этих лужах, напоминающих зверей, оказаться внутри всего этого мокрого зверья, одеться водой как шкурой. Вика прошла по центру самой большой лужи, нарочно загребла воду одной ногой в сторону другой. Вода зачавкала старческим ртом внутри кед.

Весной природа набирает мускулатуру, как спортсмен в качковом зале. Кажется, все летит кубарем и наперегонки. Листья распускаются на глазах. Цветы пытаются их обогнать своей дерзостью, яркостью, насыщенностью ароматов, втягивают в себя насекомых, выплевывая их, как пули с пыльцой.

Дорогу перегородил сломанный куст сирени. Вика припала лицом к влажному бархату бордового, но почти не почувствовала запаха. Он утонул в дождевой воде. Запах-утопленник начал стекать с лица как ее слезы. Но откуда тогда в воздухе дурманящий аромат? Прошлой весной она сорвала несколько веток с такого же сломанного куста. Цветы сирени на нем были еще зажаты в бутоны. Поставила ветки в вазу. Но цветы так и не распустились. И запах не пришел.

Вышла на берег городского пруда, в глаза бросилась белеющая свежая рана хрупкой древесины тополя. Иногда у дерева отрывается рука, нога, яичники, матка, член, позвоночник, голова. В голове тут же нарисовалась картинка: рука дерева растягивается, уходит за горизонт, безжизненная кисть свисает с невидимой глазу части земли, губы искривляются в болезненной гримасе, но то, что оторвалось, уже не прикрепить. Это – бумага, акварель, тушь. Нет. Лучше просто тушь.

Если дерево – символ рода, то как оно образуется? Клетки ребенка встраиваются в него и начинают пить сок? Но всегда же объединяются два рода, это непременное условие. Вот стоят два дерева в одном парке. Даже если между ними два метра, они никогда не срастутся. В то же время она видела, как соединяются разнородные осина и береза – кора врастает в кору, сок перетекает в сок. Может, человек – как дерево. Он растет, и его предки встраиваются в него, превращаются в ветви, почки, листья, а не наоборот? И вот приходит буря, раскалывает мякоть дерева, раскалывает мякоть ребенка, и часть его без питательных веществ становится сухой и хрупкой. Так происходит, если один из родителей исчезает. А если исчезают оба? Предположим, мама тогда не вернулась из Ленинграда, разломив дерево Вики пополам. Куда делись бы Александра, Доня, Федор, Кирилл, Евдокия?

Как-то она в большой компании сплавлялась на рафтах. Пьяные попутчики специально перевернули плот на пороге. Вика вынырнула дальше всех по течению реки, и потому спасатели первым делом бросились за ней, прихватив по дороге ее пятилетнюю крестницу. Причалили к берегу. Река казалась совершенно пустой. Всех остальных унесло ниже по течению. Вика взяла Ульяну на руки. Девочка обвила ее шею маленькими ручками и как-то обреченно-спокойно сказала: «Все утонули?» От Ульяны к Вике прокатилось: они одни на земле. Послышался треск падающих деревьев. После этого, припоминая случившееся, она всегда думала: чем тогда стало для маленького ребенка возвращение родителей – воскрешением?

Идти, идти раскачивающейся походкой, не разбирая дороги, путаными московскими улочками. Вика стремительно шла, временами казалось – летела. Со стороны кто-то мог решить, что у нее есть цель, она опаздывает, и уступить дорогу.

Дома ощущались стенами корабля, на котором плывешь неведомо куда. От влаги в кедах кожа сжалась в мокрого мастифа. Потом стены стали расступаться, обнажая заваленные тряпьем прихожие, притулившиеся к стенам велосипеды, кухонные запахи, орущих младенцев, пианино. Из миража одного окна, изогнувшись знаком вопроса, свешивался саксофонист. Из другого – резали пространство на неравные рваные куски струны скрипки.

Во всех этих домах полно сумасшедших людей. Почему они не поджигают свои жилища? По идее, города каждый день должны быть в огне. Что это? Инстинкт коллективного самосохранения? Значит, есть тайные механизмы, уберегающие он насилия?

Порывы ветра били барабанными палочками ключиц по груди, усиливая нахлынувшую тревожность.

Самое важное для человека – любовь и свобода. Почему свобода – то, за что все время нужно биться, калечиться, умирать на баррикадах, хаотично построенных из колес автомобилей, из кроватей, столов. Почему на этих колесах не отправиться к морю, на кроватях не заняться любовью, на столах не писать сказки для детей и взрослых или не шинковать капусту или месить тесто?

Она вспомнила, как несколько лет назад в Москве запретили носить белое и собираться больше трех. Тогда интеллигенция двинулась на протестный марш. Шествие напоминало морскую пену, выброшенную на песок, на миг застывающую, а потом разлетающуюся от ветра, от босой подошвы пробегающего туриста, или таящую под солнечными лучами. И в ней, в этой пене – умные открытые глаза, улыбки, отрывки фраз о музыке, литературе, живописи, о войне и мире. Тогда к Вике подошла бабуля и спросила: «Детка, откуда вы все взялись? Из Израиля, что ли?» Да, это правда, в России не должно существовать таких лиц. Казалось, из попутных столбов, с балконов, из-под кровель крыш вот-вот высунутся пулеметы и положат всю эту белую вереницу на серый асфальт. И сами собой рассосутся, исчезнут все проблемы.

Почему мы всегда подменяем любовь любовью к детям, любовью к родине, родителям, работе, если любовь – дыхание в дыхание, если любовь – проникновение через слияние вечности и вечности, оргазмы и разговоры взахлеб, и вновь дыхание дыханием другого, ставшего тобой? Почему это чувство так неустойчиво, так обидно не взаимно?

Невольно вспомнилось: вчера позвонил бывший муж. Она рассказала о горе своего знакомого – того бросила девушка, он совсем перестал за собой следить, речь его стала небрежна и косноязычна. Аркадий на это ответил: «Как хорошо, что я никогда никого не любил...» А она? Те десять лет – что она делала рядом с ним? Ей казалось, вот она любовь, одна-единственная и навсегда. За нее нужно держаться, терпеть обиды и унижения, но держаться. Оказывается, ничего не было. Десять лет вакуума.

И тут же накрыло далекое воспоминание. Ей восемнадцать, в летние студенческие каникулы она работает инструктором по горному туризму, водит «чайников» в горы. Проходит по одному и тому же маршруту один раз, второй, третий. Маршруты однодневные, со специального высокогорного приюта. В четвертый раз среди раскинувшихся на леднике озер буравит голову мысль: а что, если перевалить через хребет, спуститься с той стороны вдоль реки и вернуться чуть позже, чем обычно? Параллельно с ней идет еще одна группа. Инструктор – приехавший из Москвы инженер, на четырнадцать лет старше по имени Сергей. Уже лет десять он так проводит свой отпуск. Вика рассказывает ему о своей идее. Он смотрит на нее безотрывно и на все соглашается. До этого он проявлял себя лишь тем, что после каждого похода молча брал ее вибрамы и мыл в ручье. «Ай, нехорошо, с мужиком связалась... Че папа-мама говорит станут?» – причмокивал языком длинновязый инструктор-карачаевец Умар. Вика считала, что он стыдит ее за неспособность помыть ботинки. Ей действительно было лень вымывать грязь из ребристой подошвы. Позже выяснилось: Умар не верил, что можно просто так, ни за что, мыть существу женского пола обувь.

Переход через хребет закончился ночевкой в горах, в лесу, на берегу обдающей холодом горной реки. Подсвеченные лунным светом брызги, отлетавшие от камней, казались мелкими рыбешками.

Почему ради свободы надо умирать на баррикадах, а не взять и отправиться к морю? Фото Александра Анашкина

На рассвете Сергей пошел через реку-убийцу, притихшую к утру из-за сковавшего ее в верховьях ночного холода, отдать топор. Все туристы спали, а Вика стояла на берегу, смотрела и от волнения не могла дышать. На обратном пути уровень реки резко поднялся, принялся сбивать с ног на скользких камнях. Но Сергей выбрался.

Карты у них не было. Пройдя по течению, нашли место, где река разделялась на пять рукавов. Сергей сказал: «Нужно испытать, смогут ли мужчины перевезти женщин верхом». Запрыгнула ему на спину. На другой стороне реки он объяснил, что ей нет смысла возвращаться, лучше пойти на разведку дороги. Попросил заранее условиться: идея – его, она – жертва. Вика сопротивлялась, он уговаривал: «Ты хочешь, чтобы надо мной весь аул смеялся? Подумай, мужик девчонку послушался».

Девушка, внутри которой бушевал протест, перелезала через валежник – горы переломанных деревьев, напоминавших ноги в гипсе из коры, – то скатываясь с вершины почти в преисподнюю, то цепляясь за сухие ломкие сучья, и вновь поднималась вверх. Внезапно на фоне солнца увидела выросший высоко над ней силуэт: старший инструктор. «Все живы?» – спросил он глуховатым, чуть дрожащим, не своим голосом. «Все». «Где этот придурок?»

По возвращении на базу их дразнили «водолазами». Сергею вынесли выговор и отправили на самый дальний приют, в двадцати двух километрах от турбазы.

Вика еще неделю пожила на базе и собралась домой. Автобус на железнодорожный вокзал уходил в пять утра. Она погрузила рюкзак в багажник, но тут неведомая сила дернула за рукав. Оглянулась – Сергей. Он буквально утащил ее за автобусную остановку, подальше от глаз людских. «А ты что здесь делаешь?» – изумилась девушка. «Всю ночь по горам шел – хотел тебя увидеть», – улыбнулся он ямочками на щеках. «Ты что? У тебя же группа. Вдруг поймают?» «Сейчас это не важно». Водитель посигналил. Вика, не попрощавшись, бегом помчалась к автобусу. Он нагнал ее возле двери, крепко прижал к себе. Она вырвалась, прыгнула на ступеньку и тут же плюхнулась в кресло рядом со своей бывшей туристкой – пышнотелой дамой лет тридцати пяти. Мелькнуло: «Сейчас опять начнет говорить о простуженных у реки почках...» Сергей стал напротив окна. «Ты что, ничего не понимаешь?» – спросила туристка. «Что?» «Он же любит тебя!» Автобус тронулся. Вика увидела, как на глазах у Сергея блеснули слезы. Той ночью возле реки Пшиш он, примостившись спиной к дереву, сказал: «Не время смущаться, иди ко мне». И она уснула на пару часов у него на руках как ребенок. Тогда приснилось – поцеловал ее в губы. Значит, не приснилось. Ошеломленная, она попыталась наскрести в себе чувство, но внутри спала пустота.

Чужая боль, собственная нелюбовь осаждаются в нас как накипь. Весь человек становится легкими курильщика. Можно ли, как бабушки, Александра и Доня, заменить это насилием над собой и иллюзией счастья? Как с таким слоем черной накипи давать себе право противостоять насилию? Насилию – ей, не один десяток раз проходившей мимо любви? И не проходившей мимо нелюбви. Много лет подменяющей любовь насилием. Может, на самом деле и любить-то вовсе не может? Не может потому, что несвободна. Какая же она морская пена? Скорее пена на губах трясущегося после приступа эпилептика. Зато на нее никогда не наступит подошва туриста. В такой пене нет живых глаз. И Аркадий об этом знает.

Вика представила себе Сергея, сидящего, например, в окрестностях Эвереста, у костра, в кругу мужчин, и произносящего: «Как хорошо, что я никогда никого не любил». Жив ли?

Прохожие то зависали в арках, то смазывались как на старой фотопленке, то проваливались в их длинные пасти. Вику охватили чувство бессмысленности происходящего и апатия. Как может говорить о насилии человек, не способный чувствовать? Она вдруг испытала отторжение от своей работы. От африканской женщины, от бабочек-вагин – от всего. У нее нет права на такие работы. Ее удел – полевые цветы, пейзажи или милые женские головки. Может, напрасно стерла телефон… как его… Виктора.

Вика не заметила, как очутилась на Театральной площади. Из Большого выходили люди. Откуда, кто, зачем эти люди?

Ульяна обвила ее шею маленькими ручками, спросила: «Все утонули?»

Машины с фронта

Местность представляла собой бесконечную степь. Если смотреть вдаль, пустота проникала в глаза и начинала пожирать их изнутри. В дождливую погоду чернозем разбухал, становился липкой, всасывающей в себя трясиной. Ходили слухи, что в старину в нем тонули коровы, но со временем он якобы стал не так зол. В период дождей через поселок техника проходила с трудом. В засуху, наоборот, поднимались клубы едкой пыли. В огородах же в хорошую погоду почва напоминала жирный черный творог. Считалось, что за саженцами особого ухода не нужно – воткнул в землю палку, и само вырастет.

Уже две недели небо не могло выдавить из себя ни единой капли дождя. Под нещадным солнцепеком двенадцатилетняя Маша едва переставляла ноги вдоль дороги и буквально тащила за собой двухлетнего Володю. По поручению мамы, работавшей в поле, они ходили к ее сестре. Сестра жила через три дома, но расстояние между домами растянулось не меньше, чем в полкилометра.

За спиной послышался рев моторов. Маша прижала Володю к себе и встала на обочине. Машина проехала, до них добрался клубок густой пыли, девочка закашлялась, прикрывая юбкой лицо брата. Вторая машина проехала мимо, но метров через десять резко затормозила. Грузовик был заполнен людьми в военной форме. В пропылившихся защитных гимнастерках все они казались одинаковыми. Один спрыгнул с кузова и подбежал к Маше.

Отец!

Дубленая от солнца кожа еще больше подчеркивала синий цвет его глаз. Брови, волосы, ресницы совсем выцвели и казались светлее ее волос. Из глаз девочки брызнули слезы. Отец прижал ее к себе, провел рукой по косам, перевязанным лоскутками, отрезанными от старого материнского платья. Тут в голос заревел Володя. Ксенофонт поднял его на руки, поцеловал. С машины уже начали кричать, звать обратно. Он поставил Володю на землю, снял вещмешок – отдал в руки Маше две банки тушенки и несколько кусочков сахара в обрывке от газеты. Видимо, все, что у него было на сутки. Мимо прошли еще два грузовика, обдав их своими порциями пыли. Отец побежал к машине, двое протянули ему сверху руки, и он ловко взобрался на кузов. Стоя, долго махал детям. «Па-па-аа!» – закричала вслед Маша.

Грузовик удалялся. Пыль, летевшая за ним, напоминала дым, ударяя по глазам и ноздрям щекотной резью. Дети не сдвинулись с места, пока военная колонна совсем не скрылась из виду.

– Ста-лин-град… – повторила за отцом Маша и, прижимая к груди отцовские дары, в задумчивости сошла с дороги и отправилась к дому по серо-желтой жухлой траве, что вонзала в босые подошвы свои тайные колючки и острые камни.

Брат болтался на ее свободной руке, как собачонка на привязи, и беспрерывно твердил:

– Ста-лин-лин-гад-гад-глад-ста-ста-гад-лад…

Через несколько часов Дуня и восьмилетний Василий застали Машу в слезах, до сизоватой красноты натершей веки и бусинку курносого носа. Володе она нажевала мака с огорода, сложила в кусочек материи и, завязав, дала как соску. Брат, причмокивая, спал. Маша рассказала об отце, в конце добавила:

– Он сказал, они едут в сторону Сталинграда.

– Так вот кто махал мне с машины... – растеряно сказала Дуня. – Мы с Васей тогда уже с поля почти до дороги дошли. Видно, не разрешили второй раз остановиться… А картоху могла бы и почистить.

Маша села, скрючившись, зарылась лицом в свою юбку. Она хотела, чтобы никогда не проходил ожог от отцовской щетины на ее щеке. Знала: больше никогда его не увидит. Нежности от матери не ждала. Не умела этого Дуня.

Через две недели пришло письмо. Ксенофонт сожалел, что не удалось обнять Дуню и Васю, спрашивал о здоровье родителей, а еще через месяц с небольшим последовало сообщение: пропал без вести во время боев за Сталинград.

Через полгода в дверь постучал военный человек, войдя, сказал, глядя на Машу:

– А я тебя, егоза, знаю. С машины видел. И еще отец твой о тебе часто рассказывал – уж очень умна, не по годам, говорил.

Фронтовой друг Ксенофонта возвращался после ранения на фронт и заехал сообщить: Ксенофонт погиб у него на глазах от прямого попадания бомбы. Ничего от него не осталось. Да в той мясорубке, куда их отправили, странно, что кто-то вообще выжил.