Брунгильда по имени Ингрид

Новые Сигурд и Брунгильда. Иллюстрация создана при помощи нейросети «Шедевриум»

Расскажу вам о встрече в Карелии с некоей Ингрид (не знаю и, возможно, никогда уже не узнаю ее настоящего имени). Это произошло в начале 10-х годов этого века. Мы с друзьями были на частных верфях под Петрозаводском, где для реконструкции строились большие деревянные суда под старину. Там работали, думаю, прекрасные люди и замечательные мастера. Они пригласили гостей, чтобы показать новый корабль, боевой драккар викингов: когда-то именно такие суда на веслах и под парусом бороздили воды Северного и Балтийского морей и даже пересекали Северную Атлантику. События моего рассказа – если, конечно, их можно назвать событиями – начались вечером, а закончились к середине следующего дня.

В импровизированном зале было пустовато, Ингрид сидела ко мне спиной. Она резко обернулась к какому-то развязному субъекту, который, видимо, пытался искать ее расположения – в не лучших выражениях предложил ей выпить, она отказалась.

– Вы считаете: можно так запросто нарушать мое личное пространство? Мне незачем перенимать мужские привычки. Я, например, не люблю запахи табака и спиртного, злоупотребление парфюмом тоже. А вот вы, возможно, как раз из тех, кто чавкает во время еды, а в раковине оставляет ногти и щетину. Вам неприятно это слушать? Ну, извините…

Мне показалось, эти фразы, рассчитанные на быстрый эффект и публичное посрамление потенциального абъюзера, уже не раз были апробированы ею на публике. Потом я узнал, что подобная категоричность вовсе не в ее характере… Впрочем, слова, которые мы не всегда точно подбираем, иногда совсем нам не подходят.

Потом Ингрид продолжила разговор с соседями справа и слева.

– Я шведка, правнучка Карла Милллеса, и живу в Стокгольме совсем недалеко от его знаменитого Миллесгардена. Впрочем, моя мама русская, и у нас в семье сохраняют знание русского языка, – рассказывала она одному из своих собеседников…

Гостья опоздала к началу презентации корабля, но ее пустили, узнав, что она из Швеции.

Кто-то заметил:

– Шведы не впервые появляются на берегах Онеги…

В этот момент я увидел ее. Аганиппа, столь любимый и достаточно редкий женский типаж, открытый мною в юности на скалистом берегу фьорда, где расположился Миллесгарден! Точеное, непроницаемое лицо с серыми глазами и пшеничной копной волос. Высокая, легкая в движениях, она поражала выражением уверенной в себе жрицы, оберегающей какую-то тайну. Улыбка, подчас пробегающая по лицу, лишь подчеркивала ее отрешенность. Белый свитер с норвежским узором не скрывал хрупкую, как бы звенящую фигурку феи, зачем-то пришедшей к нам из нездешних миров. По-русски она говорила чисто, очень точно строила фразы, разве что чуть окала… немного на финский манер. Я не наблюдал за ней специально, все это понемногу вспомнилось позже.

Если отбросить ее первые фразы о неприятии некоторых мужских привычек, Ингрид показалась мне воплощением тихой нежности. Нас познакомили. Я сказал, что преподаю в Петербургском университете. Ощущаю себя коренным ленинградцем.

Она задумчиво спросила:

– А что значит чувствовать себя петербуржцем-ленинградцем?

– Не знаю, – ответил я. – Это вопрос генетической памяти. Может, и веры…

– То же самое, что шведкой, наверное, – заметила она.

О чем еще мы говорили в тот вечер, теперь не припомнить. Хозяева предоставили гостям гостиничные номера с деревянной отделкой в стиле фольклорных традиций а-ля рус. Наутро я спустился в столовую.

Было совсем рано. За окнами выпал снег; ели, покрытые серебристыми подушками, сверкали в рассветных лучах. Мы с Ингрид оказались одни. Она позвала меня за свой столик, сказала, что любит гулять в одиночку.

– И я тоже. Можем отправиться вдвоем, – был мой ответ.

– Известная шутка Шопенгауэра, – сказала она. – А я, кстати, люблю скорее все шведское, потому что немцы многое портят. Мне, например, гораздо ближе Сведенборг, который никому ничего не доказывает, просто пишет о мире все как есть. А знал он очень даже много.

– Насколько я помню, он создал Церковь Нового Иерусалима, чтобы та стала для христианства чем-то вроде протестантства для католичества, не доверяя при этом ни тому, ни другому. Выдающийся мистик… Но он почему-то не оказал на христианский мир того особого влияния, которое должен был.

Ингрид ответила:

– У скандинавов такая судьба, они живут словно во сне, закуклившись внутри хрустального шара. Викинги завоевывают Англию, а теперь мы находим их только в йоркских раскопках. Задолго до Колумба открывают Америку, но это не изменило мировой истории. Искусство романа появляется в Исландии вместе с их сагами, но не получает распространения. У скандинавов есть, например, король Карл XII, фигура поистине мирового масштаба, но мы вспоминаем иных завоевателей, подвиги которых куда скромнее. Викинги создали Киевскую Русь, а кто теперь помнит о Рюриковичах? Учение Сведенборга должно было обновить церковь во всех частях света, но лишь разделило скандинавскую судьбу.

***

Мы двинулись по свежему снегу. Вокруг – ни души. Я предложил добраться до Большого разлома, спустившись на несколько километров вдоль ручья. Это мистическое место силы, там видны черные базальтовые породы. У мостика над разломом приютилось несколько домишек, там же – небольшой трактир при скромной гостинице, где можно было бы перекусить после прогулки. Я уже знал, что люблю Ингрид, и хотел идти с ней одной, и чтобы рядом никого не было.

Неожиданно издали донесся тоскливый вой волка. Ингрид не изменилась в лице.

– В молодости я бывал в этих пустынных местах, бродил с другом по северному берегу Онежского, – сказал я, зачем-то подбирая крепкую палку – разве палка поможет в случае нападения? – И тогда волки тоже временами сопровождали нас, но не приближались. Вроде они здесь не трогают человека – собаку из деревни утащить могут или заблудивщуюся в лесу буренку задрать… А еще нам повезло тогда: в дальней деревне мы набрели на брошенную старинную кузню с мехами и всем необходимым инструментом. Такое скромное этнографическое открытие… Теперь ее можно видеть в экспозиции Кижей. Может, нам и теперь повезет что-то найти.

Внезапно, словно думая вслух, она произнесла:

– Небольшая лодка викингов на вчерашней презентации тронула меня куда больше, чем огромный корабль Ваза у нас дома, в музее Стокгольма.

Наши пути расходились. Вечером Ингрид отправлялась в путешествие по местам, где когда-то княжили Рюриковичи, а я – в Петербург.

– Хочу пройти по местам, где Ярополк искал свою суженую, греческую монахиню, – сказала она.

– Не понял, почему искал?

– Потому что выдумки это дурацких историков: не было никакой гречанки, матери Святополка Окаянного. А вот итальянец Луиджи 60 лет действительно искал Мокрину, с которой познакомился в австрийском плену во время войны. Возле Моста влюбленных там собираются поставить им памятник «История любви».

– Итальянец перестал искать, – отозвался я, – он отыскал свою Мокрину. А я вот столько лет все ищу.

– И кажется, уже нашел, – услышал я тихий ответ. Это было столь неожиданно, что я не выдержал и тут же кинулся целовать ее глаза и губы.

Она осторожно отстранилась – некоторое время мы шли молча. Потом она сказала:

– Я стану твоей, когда дойдем до поселка у Большого разлома. А пока прошу, не трогай меня, так будет лучше.

Мне вспомнилась юность и моя влюбленность в девушку из Карелии – стройная и светловолосая, как Ингрид, она не приняла мою любовь: возможно, потому, что консерваторские девушки того времени не особенно-то жаловали технарей. Что ж, сулящая любовь вправе диктовать свои условия. И тогда, и теперь… Старый холостяк, я понял, что сейчас может случиться невероятное, и не допустил детской ошибки, не стал задавать неумного вопроса, любит ли она меня. Это приключение, если оно случится, похоже, станет для меня финальным, а для Ингрид – блестящей выпускницы Королевского технологического института Стокгольма и явно неробкого десятка… – одним из… Не первым и не последним. Откуда, кстати, она знает о Шопенгауэре и Сведенборге? Вряд ли о них читают лекции в Королевской техноложке!

Мы шли взявшись за руки, как влюбленные мальчик с девочкой.

– Мне кажется, я сплю, – произнес я. – Это странно, потому что меня обычно сны стороной обходят. Да и в чудеса я не особенно-то верю.

– А мы, скандинавы, как раз такие: живем в завороженном мире, словно внутри сказки. Сегодня ты у меня в гостях. И если захочешь, сможешь все потрогать собственными руками: и свои страхи, и надежды, и трепет радости. Пока я тебя не отпускаю. А когда уеду, ты забудешь мою ойкумену мистиков, загробных видений и исландских саг и вернешься в свой скучный мир, устроенный по жестким правилам системотехники – ты ведь это любишь и этим занимаешься?

Неожиданно она встрепенулась:

– Послушай. Сейчас закричит птица.

Спустя мгновение действительно раздался крик… не человеческий и не звериный. «Выпь, похоже на бычий рев. Как я догадался? Никогда раньше не слышал крик выпи… Почему она до сих пор не покинула этих северных краев? Не успела, наверное – нынче снег слишком рано выпал», – подумал я, но сказал совсем другое:

– В здешних деревнях еще остались карелы. Их старики считают, что предсказывать будущее могут лишь обреченные на смерть.

– Я и обречена, – ответила она то ли в шутку, то ли всерьез.

Ошеломленный, я вначале уставился на нее, а потом, чтобы хоть что-то сказать, предложил:

– Пойдем через лес. Так короче.

– В лесу опасно, – возразила Ингрид, – опять волки могут появиться.

Пошли полями, благо снег был пока совсем неглубоким.

Мы стояли на мосту над разломом. Было ощущение, что планета разрешила нам заглянуть в ее нутро через исполинскую трещину разошедшихся тектонических плит Евразии. Я, Ингрид, наша планета – и никого больше…

– Если бы эта минута длилась вечно, – прошептал я.

– Существует только сейчас, нет ни прошлого, ни будущего, разве ты не знаешь? Прошлое прошло, будущее не наступило… Но и остановить это сейчас тоже никто не сможет. А вечность… не знаю, что это, звучит высокопарно, – сказала Ингрид и, чтобы смягчить явно назидательный тон своего высказывания, попросила повторить мое имя, которого-де она не расслышала.

– Кирилл Олейниченко, – ответил я.

Засмеявшись, она попробовала произнести – у нее не очень получилось.

Я решил поддержать шутку и сделал вид, что запутался в согласных ее имени: «Ингр-гр-грид».

– Ну ладно, буду звать тебя просто Сигурдом, – сказала она, улыбнувшись.

– Если так, – ответил я, – то ты – Брунгильда, роковая красотка Средневековья. Знаешь эту сагу?

– Конечно, – отозвалась Ингрид. – Трагическая история, которую германцы опошлили потом своими «Нибелунгами» – впрочем, как всегда.

Мне не хотелось спорить, и я произнес:

– Брунгильда, ты идешь так, словно хочешь, чтобы на ложе между нами лежал меч.

Но мы уже стояли перед гостиницей. Ингрид ничего не ответила и сразу пошла в отель, а не в трактир. С верхней площадки крикнула:

– Слышишь меня, русский волк? В Швеции, кстати, волков вообще не осталось. Поторопись, счастье – недолговечный продукт, беги за мной.

Поднимаясь, я заметил на стенах несколько репродукций картин Эдварда Мунка – и здесь следы скандинавов! Она вошла первой. Комнатка была низкой, как чердак, и темной. Долгожданная кровать повторялась в смутном стекле и в зеркале старого шкафа. Ингрид уже разделась. Она называла меня по имени: «Кыррилл». Занавески были задернуты, я не мог смотреть в окно, но как-то понял, что снег пошел гуще. Вещи, стекла и зеркала расплывались и исчезали. Нет, меч не разделял нас. Время не останавливалось, но вроде уже почти и не текло: оно заняло сразу все пространство, а также прошлое и будущее. Все прошлые и все будущие века во тьме жила любовь, и недостижимый, казалось, образ Ингрид-Аганиппы в первый и последний раз был теперь совсем моим.

***

«Иногда кажется, мы тоскуем по какому-то месту, тогда как на самом деле тоскуем о времени, которое там провели, будучи моложе и живее, чем теперь. Время обманывает нас под маской пространства...» – говорил Шопенгауэр.

Почему Ингрид сказала, что прошлого нет? Оно есть, пока кто-то вспоминает о нем. И будущее тоже существует в настоящем – хотя бы потому, что я, например, часто думаю о нем.