Сергей Федякин ДАВНО замечено: у большого писателя всегда можно найти одно особенное произведение, в котором он "скажется" наиболее полно. И потому-то, даже сам того не желая, не может избежать неожиданных пророчеств. Книга пишется где-нибудь "в середине литературной биографии", а пройдет время - и вдруг с удивлением можно обнаружить, что в ней автор, пусть косвенно, описал свое будущее. Из пяти "особых" книг Марка Твена - "Приключения Тома Сойера", "Принц и нищий", "Приключения Гекльберри Финна", "Янки при дворе короля Артура", "Таинственный незнакомец" (последний вариант) - именно та, что стоит посередине, законченная на 48-м году жизни, оказалась и самой главной, и самой "твеновской".
"Вы про меня ничего не знаете, если не читали книжки под названием "Приключения Тома Сойера", но это не беда. Эту книжку написал мистер Марк Твен, и, в общем-то, не очень наврал..."
Первые страницы, где Гек на свой лад ("не шибко литературно") пересказывает конец "Приключений Тома Сойера". События узнаются, но мир твеновского детства (с такой любовью запечатленный им в "Томе") предстает в ином, куда менее "благовоспитанном" виде. Не потому только, что и сам Гек фигура далекая от какой-либо "благовоспитанности". С Твеном произошло то, что происходит со всяким человеком, "родившим" книгу.
*══*══*
Когда писатель "сочиняет" роман, то и роман "пересочиняет" писателя. То, что недавно было "наболевшим", "главным", - не то чтобы "отпускает", нет, просто не так волнует, смещается в сторону, уступая место насущным идеям. То, что некогда волновало более всего на свете, сжимается до скороговорки. Идеи, посетившие Пушкина в Михайловской ссылке и воплотившиеся в сотни строк, через десять лет "втиснутся" в половину стихотворения "Вновь я посетил". На что молодому Достоевскому нужен был целый роман ("Бедные люди"), на то автору "Преступления и наказания" понадобился лишь небольшой фрагмент (исповедь Мармеладова). В рождаемом мире нового произведения писатель ловит свои прежние мысли и вопросы лишь "боковым зрением".
"...Мы с Томом нашли деньги, зарытые грабителями в пещере, и разбогатели. Получили мы по шесть тысяч долларов на брата - и все золотом. Такая была куча деньжищ - смотреть страшно! Ну, судья Тэтчер все это взял и положил в банк, и каждый божий день мы стали получать по доллару прибыли, и так круглый год, - не знаю, кто может такую уйму истратить".
В один абзац "Приключений Гека Финна" втискивается десяток страниц предшествующей книги: про клад, про вдову, Финна усыновившую, про "шайку разбойников" во главе с Томом. Сам Твен из кого-то "наподобие Тома" превращается в человека, стоящего "около Гека". На первый взгляд - не столь уж разительное превращение: все же друзья. На самом же деле - все перевернулось до неузнаваемости.
"Нахлест" нового повествования на конец старого был необходим не только для того, чтобы узнали героя, не только для того, чтобы заретушировать "разрыв" между книгами. И "сжатость" рассказа о прошлом - несколько реплик вскользь - объясняется не только его "вторичностью".
За сознанием Гека стоит "мистер Марк Твен". Ранее свой глаз он настраивал по глазу Тома. Теперь ему духовно ближе маленький американский Диоген, который кровати предпочитает бочку, а "благочинному" обеду у вдовы Дуглас - совсем иную пищу:
"То ли дело куча всяких огрызков и объедков! Бывало, перемешаешь их хорошенько, они пропитаются соком и проскакивают не в пример легче".
Когда-то своего Тома Твен рисовал с самого себя. Подбираясь к пятидесяти, писатель отступил от этого образа, превращаясь в тайного товарища Гека. Прежняя, вполне американская мечта - победить "злого индейца" и "отрыть клад" - съежилась до незначащей величины. Ее место заступает странное стремление: с беглым негром - вниз по Миссисипи.
*══*══*
Когда "Том Сойер" будет написан лишь до половины, Твен почувствует что-то обескураживающее и неотвратимое: "На четырехсотой странице моей рукописи книга неожиданно и решительно остановилась и отказалась двинуться хотя бы на шаг. Прошел день, другой, а она все отказывалась". Он вернулся к рукописи спустя два года - и открыл секрет вечной писательской юности: "В один прекрасный день я достал ее и прочел последнюю написанную главу. Тогда-то я и сделал великое открытие, что если резервуар иссякает - надо только оставить его в покое, и он постепенно наполнится..."
"Книга устает" - значит иссяк "запас материала", и ничего с этим не поделаешь. Писать дальше - значит нарушить никем по-настоящему не сформулированный закон, который лежит в основе творчества. Человеку не дано "творить из ничего", и полноценный урожай нельзя собрать раньше положенного срока. Как часто другие писатели пытались "нажать", написать "через не могу" - и ломали свое детище, заставляя его родиться недоношенным или уродом. Твен выжидал. Принимался снова. Останавливался. Опять выжидал...
Стоит окинуть единым взглядом все события "Приключений Гекльберри Финна" - и увидишь их пестроту. Сюжет состоит из "кусочков", связанных воедино лишь образом героя и темой путешествия. Сколько раз за время писания "пересыхал резервуар", сколько раз Твену приходилось откладывать недописанный роман в долгий ящик, можно лишь догадываться. Зато бросается в глаза иное: маленький герой Твена перемещается с одного сюжетного "островка" на другой, прощаясь с недавним прошлым с чувством облегчения.
Приличное до унылости существование у вдовы Дуглас, жутковатая жизнь с отцом, побег и вольное пребывание на острове, где Гек встретился с Джимом, жизнь на плоту (со многими "очень разными" по характеру эпизодами), столкновение с Герцогом и Дофином (и снова многообразная цепь самых разных "сюжетцев" уже с этими "прилипшими" персонажами)... - Миры американской жизни возникают и опять исчезают. Твен достает рукопись, пишет кусок, который обратным действием преображает его мироощущение. И снова рукопись откладывает.
Но "лоскутки повествования" соединяются в нерасторжимое целое. В каждом из них чувствуется общее направление повествования - "куда-то вниз по реке". Из каждого людского "мирка" Гек бежит, потому что в каждом - стеснение; слишком много "цивилизации", слишком мало "первозданного".
*══*══*
Последние годы Твена. Кромешный пессимизм. Америка не только превращалась в "Соединенные линчующие штаты". Становясь "цивилизованной страной", она безудержно глупела. Твен это чувствовал. И мрачновато шутил в записных книжках":
"Шестьдесят лет тому назад "оптимист" и "дурак" не были синонимами. Вот вам величайший переворот, больший, чем произвели наука и техника".
Но "цивилизация" уже виделась ему как изначальная болезнь человечества. Потому столь настойчиво он принимался за воплощение последней идеи: среди людей появляется Сатана. Не падший ангел, известный по Библии, а всего лишь его "незапачканный" родственник. И открывает людям глаза на чудовищную их природу.
Теперь книга не откладывается в долгий ящик, когда "пересыхает резервуар", теперь она пишется заново.
Твен поселяет своего "таинственного незнакомца" рядом с Томом и Геком. Книга останавливается через несколько десятков страниц, писатель ее бросает. Действие переносится в далекую Европу, где костры инквизиции "работают" поблизости от типографии. Книга закончена, и все же писателю она не по душе. И он берется за ту же идею снова. С третьего раза "Таинственный незнакомец" был написан без нескольких страниц. Их после смерти писателя присоединили к повести, вынув из предыдущей редакции, его душеприказчики.
Средневековая Швейцария. Мир застывший, неподвижный, полный тех нелепых человеческих условностей, без которых люди никогда не могли обойтись. Ангел по имени Сатана ("однофамилец") появляется среди детей. Он показывает чудеса, дети льнут к нему. Но в каждом его действии сквозит презрение к человеческому роду.
Твен изжил не только иллюзии. Показав главному герою все мерзости человеческой цивилизации, Сатана подводит его к краю:
"Нет ничего. Все только сон. Бог, человек, вселенная, солнце, луна, россыпи звезд - все это сон, только сон. Их нет. Нет ничего, кроме пустоты и тебя... Как странно, что ты не понял, что ваша вселенная и жизнь вашей вселенной - только сон, видение, выдумка. Странно потому, что вселенная ваша так чудовищна и так нелепа, как может быть чудовищен и нелеп только лишь сон".
Последние кадры "Таинственного незнакомца", где происходит эта "аннигиляция" материального мира, это зияющая пропасть, в которой исчезнут все надежды писателя. Не это ли он напророчил себе в "Гекльберри Финне"?
*══*══*
...Гек бежит все дальше. Он удаляется от давно знакомого "мира Тома Сойера", несколько раз постояв рядом со смертью - взрослеет. Но когда достигает крайней точки, места, где теряет Джима, своего чернокожего товарища, он нос к носу опять сталкивается с Томом Сойером. Его путешествие легко изобразить прямой или чуть извилистой линией: "от пункта А до пункта В". Но смысловая линия этого странствия замыкается. В сущности, Гек совершил кругосветное путешествие.
Долгое освобождение Джима. "Простец" Гек смотрит на странные "придумки" Тома и с удивлением, и с сомнением. Он хочет вызволить своего товарища, беглого негра, и не знает, что "цивилизованный" Том только лишь играет.
Впрочем, Геку все равно. Лишь бы Джим оказался на воле. Но ирония Твена полна горечи. Раньше образ Тома был "отдушиной" Санкт-Петербурга. Теперь Том становится "законным представителем" своего городка. И не только его приключения теперь кажутся "игрушечными". Смешным Твену представляется и свое прежнее, довольно радужное отношение к миру.
Он вместе с Геком бежит из американской цивилизации - и опять натыкается на нее, только еще более нелепую и безумную. Американский мир невозможен. Но бежать некуда, выхода из этого мира нет. То, что для Гека стало "кругосветкой", для Твена - замкнутый круг.
Любая Миссисипи, как и любой океан имеет свои границы. "Грани земного" узки. Даже когда Твен посыпает капитана Стромфилда в рай сквозь космические пространства. Даже когда из неизвестных времен и пространств его творчество посещал "таинственный незнакомец".
И все-таки "Приключения Гекльберри Финна" - самая "твеновская" книга не только потому, что она воспроизвела будущую судьбу автора: даже свободно разъезжая по свету, он будто чувствует себя взаперти. В "Геке Финне" трагедия и юмор соседствуют, как сжатие и расширение сердца. Маленький плот, шалаш на нем. Не только пародия на Ноев ковчег, но и вольное дыхание ветра, речная свежесть, чистое небо.
Белый мальчишка лежит на нем рядом с черным "взрослым", закинув руки за голову. Они смотрят на звезды, спорят: сотворены они или сами народились? "Джим думал, что сотворены; а я - что сами народились: уж очень много понадобилось бы времени, чтобы наделать столько звезд. Джим сказал, может, их луна мечет, как лягушка икру; что ж, это было похоже на правду, я и спорить не стал; я видал, сколько у лягушки бывает икры..."
Вот она, "первозданность", рядом с которой нечего делать Сатане, даже если он не падший ангел, а только родственник. Темная полоска леса на другом берегу. Светлеющее небо и река. Смутно различимые шаланды, ялики, плоты. Дальние звуки: скрип весел в уключинах, неясный говор. Рябь на воде и утренняя дымка. Книга впитала в себя все это и сама стала той первозданностью, которая живет рядом с речными всплесками, плывущими по небу облаками, вольным воздухом.
