Касания мыслью

	Джордж Сегал. Танцовщицы.

Тогда о чем эта книга, быть может, нам предложено некоторое молчание о теле, вариант апофатического дискурса? Но именно потому, что отказ от предоставления слова есть самый выраженный, сильный способ разговора, этот дискурс закрепляется сразу же за телом Бога. Не молчать и не говорить - что же третье, что же в конце концов сообщает нам эта книга о теле, если это все же книга о теле? Эта книга о теле, которое существует уходя. Попытаемся отметить основные смысловые ходы.

"Ex" всякого partes extra partes

Итак, если, прочтя эту книгу, мы захотим сказать, что весь мир есть тела, что душа и мысли тоже тела, что здесь нам предложена новая онтология тела - множественная онтология, некоторая "экотопия", то в каком-то смысле это будет безусловно верно. Но вот только при том добавлении, что условием экотопии является отмена или приостановка самого дискурса о теле, как и дискурса вообще, приостановка смысла: о теле не может быть знания ("Психика протяженна, но ничего не знает об этом" - загадочная фраза Зигмунда Фрейда вскрывает само существование тела психики как именно незнание протяженности. Об этом ниже.). Тело само является пределом всякого смысла. И при этом "речь идет" вовсе не о непостижимости тела - либо мистерийной, либо "вещи в себе". Поскольку, во-первых, это само тело, которое всегда беспрерывно говорит, и говорит помимо всякого дискурса и значений языка тысячами разнообразных способов. А во-вторых, оно говорит, мешая себе как высказанным, так и самим актом высказывания. Акт абсолютного (само)противоречия - артикуляции бытия. Однако это положение не следует класть в основание никакого последующего дискурса - диалектического или любого иного, и не потому, что тело "недиалектизируемо" или что-нибудь еще. Просто тело есть экзистенция, нам нужно мыслить тело "как протяженность взлома" бытия.

Любой дискурс о теле "безнадежно устарел...", в том числе в его слабом варианте - со всем предложенным многообразием симулякров (фрагментарная цитата, - "Достаточно включить телевизор..."). Здесь мы имеем важнейший развиваемый "сюжет" книги - вопрос самоартикуляции бытия, который приводит с одной стороны к необходимости отстранения от онтологий тела - например, наиболее частое полемическое обращение к Декарту, а с другой - к демонстрации мышления, которое является мышлением именно экзистенции и в силу этого не пытается исходить ни из каких предпосылок или оснований. Мыслить бытие - значит мыслить его как абсолютно не обоснованное, не имеющее никаких оснований для существования. По этой же причине смысл есть то, что не имеет истока, показано как не имеющее истока, как существующее. Эта разомкнутость бытия может быть помыслена как давание места, опространствление. Двойная структура: давания места смыслу и места-имения тела, двойная "структура" экзистенции, эк-топия опространствления.

Следовательно, о теле можно говорить как о взломе бытия, как об асинхронной синхронности "вот", которое находится, будучи артикулировано как "вот", - в некотором "там", всегда уже разомкнуто как "там". И все же оно "вот". Тело и есть эта приостановка смысла всякого "вот", показ его не-смысла, бытия как ниоткуда. Или иначе - тело это то, что показывает, и то, что показывается, одновременно. А также - артикулируемое и артикулирование, творимое/творящееся или кожа, изображение или рисунок которой неотделим от нее самой. Тело - знак самого себя, шифр, прочтение/содержание которого состоит в бытийном акте этой индивидуальности, этого "вот-здесь", оно существует на границе или есть экзистенциальная граница смысла. "И почему пять пальцев? Почему эта родинка? Почему эта складка в уголке губ? Почему вон та морщинка? Почему этот вид, эта повадка, этот такт, это излишество? Почему это тело, почему этот мир, почему абсолютно и исключительно он?"

Никогда не целое, но и не часть - как еще одна часть, некоторая непроницаемость, но часть вне частей, часть между частями - "ex" всякого partes extra partes. Поэтому Нанси вводит понятие тела как ТЕЛА/СМЫСЛА - пограничного артикуляционного единства, настаивая на его радикальном отличии от "смысла тела", являющегося той метафизической структурой, которую и предстоит деконструировать - "декорпорировать". Смысл как отбрасывание смысла, приход тела всегда на грани его ухода - граница (во всех смыслах). Не граница мира (смысла), но мир как граница, как внутри, которое есть вовне, существование - как быть по обе стороны границы. Поэтому возникает и исследуется особая тема эко-топики места, образуемой, границей - места как натяжения пространства, точнее чистой протяженности, до всякого пространства, дающей место пространству. Это натяжение артикулируемого/артикулирующего или интенсивность места, образующую его экотопическую артикуляцию, дающее ему голос. Подобное место есть ареал бытия - максимум интенсивности бытия внутри границ, очерчивающих его реальность-ареальность. Высказанное ареалом - тело не принадлежит порядку означивания, но выпадает как тяжесть.

Не Ego Sum, а Corpus Ego

Так, одним из непосредственных следствий эк-топичности артикуляции тела/смысла является не только отсутствие какого бы то ни было пред-данного тела у Ego - "собственного тела", но существованием самого Ego является его артикуляция, и всякая такая артикуляция есть тело. Приводя пример фразы Декарта, начинающейся со слов "Всякий раз, когда я...", вводящую известную онтологию, Нанси показывает, что в данном случае уравнивание Декартом между собой акта высказывания и акта мышления говорит о том, что разум и речь рассматриваются здесь как модальность одной и той же артикуляции и следовательно Ego существует всякий раз и всякий раз как это артикулированное тело, где мышление и речь одно и то же. Не Ego, а Corpus Ego, существующий во всем многообразии признаков Corpus, каждый раз его артикулирующих/артикулируемых. Оно всякий раз произносится тем или иным образом: давание места это инфлексия места, прогибание, складка, это место, образованное самими опространствляющими промежутками между артикуляциями, между всяким разом. Артикуляция есть голос, но не в смысле означивания, а как тембр, натяжение пространства, позволяющее сделать так, что бы тело отделилось и было высказано как "это". "Ego всегда произносится - Hoc, et hoc? et hic et illic.., движение тел взад-и-вперед: голос, пища, экскременты, половые органы, дети, воздух, вода, звук, цвет, твердость, запах, тепло, вес, укол, ласка, совесть, воспоминание, обморок, взгляд, вид, наконец, все бесконечно множащиеся касания, все быстро распространяющиеся оттенки". Ego есть место собственно противоречия артикуляции. В прямом смысле слова Ego не существует, оно артикулируется всегда как Alter - протяжение самости как протяжение движение артикуляции. Абсолютное "до", тела, творение до всякого творения - преднаходимая протяженность тела психики в опыте Corpus: тело - это архитектоника смысла, подрагивание тектонических пластов смысла у нас под ногами, бесконечность "способов существовать себя и других задолго до того, как начинаешь быть при самом себе или при ком-то".

Конечно, здесь мы имеем дело с топикой бытия, предлагающей иные основания чувствования как основания иного мышления, которую мы даже не беремся здесь анализировать (весь этот иной ряд: пространства-веса-давления-свертывания-касания-всегда-в-стороне). Но речь о переделке тела - это не только призыв к переосмыслению эстетики как опыта бытия в соответствии с опытом творения мира как технэ, выражаемого в утрате значимых последних ориентиров смысла, априорных разграничений зон опыта - иным творением, имеющим место. И, безусловно, не может здесь идти речь о неком варианте предлагаемого релятивизма (хотя Нанси отмечает, что собственно пространство открывается для того, кто потерялся), но скорее нам предложен некоторый опыт очевидности, которая предъявляет себя как технэ. Ее критерии парадоксальны - отбрасывание смысла, как условие смысла мира. Мир тел, лишаемый смысла, обнаженно выставленный в показе, и - отдельно - "смысл, отныне без входов и выходов". Поскольку требуется должная ясность.

Мысль показа держится своей очевидности - этого "места", этой границы, вдоль которой эти далекие-близкие вещи - и тело, и мысль, и боль, и наслаждение выставлены в показе иначе, не смешиваясь и не противопоставляясь, где они требуют своего должного взвешивания, своего веса, своего касания в бесконечно преумножающихся эктопиях смысла, где мышлением и будет акт взвешивания и вес одновременно, где мысль как мысль распадается, "согласуясь с вещами", веся как тело, где мысль есть чувство, но не в смысле вульгарного материализма, где само распределение чувств и мыслей есть взвешивания и показа, где мысль не может быть артикулирована, но движется вдоль собственной границы артикулируемого/артикулирующего, "неизбежной непереносимой судороги мысли", вдоль всего нерасчлененно-расчлененного Corpusa тел, всей нерасчлененно-откинутой протяженности смысла, где она сторонится самого мышления и где ее должная ясность это "тело - образ, преподнесенный в дар другим телам, целый corpus образов, протянувшихся от тела к телу, цвета, локальные тени, кусочки, частицы, ареолы, полуноготочки, ногти, волоски, сухожилия, черепа, ребра, тазы, животы, протоки, пена, слезы, зубы, слюни, щели, массы, языки, пот, жидкости, вены, горести и радости, и я, и ты".

Зоны артикуляций, зоны опыта: Corpus тел, Corpus творения/творимого - экотопии смысла. Чем выше интенсивность места, тем выше экотопичность смысла - в качестве примера максимально высокой экотопии смысла Нанси называет женскую грудь, где интенсивность различного смысла является интенсивностью эмоций - ареол. Будучи непоследовательными в изложении, скажем - показ есть наслаждение, а само тело обнажено, есть обнаженность. Переосмысление основной темы Da Sein эпохи "Бытия и времени" приводит, следовательно, не просто к некоторой телесной экзистенции, изначальной чувствительности, что было бы не совсем верно, но к такому пониманию тела, которое видит его не "расположенным" в мире, но являющимся миром, телом никогда не "моим", никогда не "данным мне" изначально, но всегда артикулируемым/артикулирующим. Это означает, что мир - это всегда мир против, мир навстречу, "мир многих видов внешнего. Мир изнутри-вовне, вверх-дном. Мир противоречия". Мир показа, где бытие всегда во-вне. Где нет своего тела из-за отсутствия "своего" (об этом чуть ниже), где все чужое, дано как показ чужого, alter"а.

С этим связано другое важное "следствие". Учитывая характер показа бытия-в-мире, оно есть всегда совместное бытие, - как бытие-с, где изначальное мы не есть ни коллективный, ни универсальный субъект, но разделяемое бытие, раздел бытия, его опространствляющий взлом. Поэтому бытие это показ мы как мира, и наоборот, их одновременная экспозиция вдоль границы артикулируемого/артикулирующего, то есть тела. Теперь несколько проясняется, каким образом входит в CORPUS тема тел или даже тела народонаселения мира, к чему обращена фраза, повторяемый призыв, - "нам требуется народное мышление" (выделено нами). Почему книга постоянно оперирует "с" и апеллирует к некоторому мы, которое не является же, конечно, никакой формой безличного, но приходом, пришествием бытия, мира тел, идущего навстречу - это то, что дает нашему миру место, это место тел. Отыгрывая назад творение тела, а это, нужно сказать, один из основных ходов книги по деконструкции "Тела" - или тела воплощения смысла, Нанси использует пара-цитироватие Евангелия - "мир тел на подходе...", но без всякого профетизма, - "...достаточно включить телевизор". Hoc est enim показывается не как присутствие, но как отсутствие смысла. Модус смысла - место, не быть здесь.

Опространствление мира тем, что в русле хайдеггеровской традиции называется технэ и что Нанси предлагает называть экотехнией, и есть бесконечное возрастание интенсивности места, о котором речь шла выше, экотехническом творении мира как показе тел/экотопии смысла. Даже простое техническое средство связи уже опространствляет, создает касание - "где-то, как-то, это происходит". Тело - касание всегда в стороне, но именно это только и происходит, опространствляющее касание тела/телом, экзистенциальное мы имеет место не только на письме, где происходит преобразование идеального в то, что трогает, в тело, но это и есть само технэ.

Этика экотопии или Corpus этических смыслов, этических вхождений ориентирован на касание, непроникающее, всегда "между", опространствляющее пространство, а не на сжимание, проникновение, касание, отставляющее нетронутое место. Мышление касания или мышление касанием, касающегося/касаемого одновременно, рискнем сказать - основное "касание" этой книги среди всех ее чуть заметных колебаний. Быть может, мы будем удивлены, не обнаружив в ней для себя никаких так называемых завершенных идей.

- Мир, становящийся касанием, мир тел, творимый/творящийся касаниями, где мысль - это всего лишь приход, уход, мысль не как форма, не эйдос и даже не как интенция смысла, но как ритм артикуляции и шум.

- Шум мира как протяженность души, как не укладывающийся даже в ритм артикуляции, даже в ритм рока - шум, идущий из складок тел, как пространство касаний нашего мышления.

- Эротичность касания, без какого бы то ни было либидо, как эротичность, отнимающая место смерти. Двойной жест: опространствление/смерть Бога, задающая шарнир книги - жест постоянного удвоения и умножения. Мы не способны сейчас все это взвесить, оценить и проанализировать. Оставив ряд важнейших сюжетов вне поля нашего внимания, мы можем лишь предложить эту книгу, "весящую легко",- в этом редком переводе прочесть... - без хвоста и без головы, как она названа в противоположность платоновскому уподоблению прекрасно сложенной речи телу животного. Не дискурс, а Corpus. Не "зверь" - приостановка смысла.