Война и мир языковых игр

В "Войне и мире" есть такой эпизод, и он - не редкость для Толстого:
"- Bosse! Vincent! - прокричал Петя, остановясь у двери.
- Вам кого, сударь, надо? - сказал голос из темноты.
Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
- А! Весенняго? - сказал казак.

Имя его Vincent уже переделали казаки в Весенняго, а мужики и солдаты - в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике".

При видимой простоте эпизод чудовищно сложен для описания. Межъязыковой каламбур будет прозрачен для любого юнца, переиначивающего за компьютером на русский манер всю англоязычную лексику, но крайне темен для ученого, видящего в этих языковых играх только маргинальную практику (в лингвистике это называют "мотивированностью знака" - и смех, и грех). Меж тем мы имеем дело с каким-то универсальным языковым механизмом и эффектами, возникающими в поле онтологии.

Формулу Фомы Аквинского "Verba efficiant quod significant" [Слово действенно, насколько оно значимо] Флоренский, да и не он один, существенно дополняет - "et quomodo sonant" [подобно тому, как оно звучит (лат.)]. Цветаева: "Я вещь окончательно понимаю только через слово (собственное)". Толстовские мужики тоже окончательно понимают положение вещей через свое собственное слово - "Висеня". И это выговорившееся слово подходит к герою, как десна к зубу. Язык так тесно прилегает к конкретному событию и его чувственному образу, что исчерпывает, высасывает его звуком, запечатлевая тончайшие нюансы его внутреннего облика. В переделке имени пленного французского мальчишки звучит весна, молодость и вера в победу. В идеальном и конкретном самосвидетельствовании имя теперь отвечает сущности. По отношению к герою полным и окончательным образом выявлено, что он есть. И то, что звучит в имени, - символ состояния солдатской души. Каламбур высвобождает все то хорошее, что есть в ней. "Висеня" - весть о свободе и предзнаменование грядущей мировой и мирной участи. Он исполнился звуком, как сказал бы поэт: "И оживленный тростник вдруг исполнился звуком". Таким оживленным тростником и является француз. Звуком ведомо поэту.

Белый в таких случаях говорил о створенности фигуры и стиля с ландшафтом. Поэт вписывает свою мысль в то место, где она становится возможной как мысль о бытии, тем самым устанавливая собой имя как интерпретированный топос бытия. Как место, где явлена истина, не соответствующая чему-то вне себя положенному, а воспроизводящая явлением свои собственные основания.