Владимир Соловьев Здесь требуется оговорка. По преимуществу и в первую голову поэт, Лимонов нашел в стихах жанр и форму, адекватную своему имманентному состоянию. Как прозаик Лимонов натуралист, его проза – сырец, когда дотягивающий до литературы, а когда нет. Вот почему я не являюсь безусловным поклонником прославленной его книги «Это я – Эдичка», а вовсе не потому, что там есть рвотные эпизоды. Меня смущает другое: прямоговорение, которое противоположно, а может, и противопоказано художеству. Сырая, голая, эта книга в целом как бы осталась на уровне документа, фактографа, не став прозой. Согласен с рецензентом Washington Post: Лимонову не удалось представить свою жизнь сквозь призму искусства, а тем более превратить ее в произведение искусства. Потому, наверно, и пришлось ему добирать за счет жизненной экстраваганзы. Да я и не верю эпизоду в Центральном парке, полагая его метафорой изнеможения героя от несчастной любви. Зато верю Лимонову, который позже открещивался от этой истории, выдавая за художественный вымысел (…).
Как раз в следующих своих прозах – особенно в «Молодом негодяе» и «Автопортрете бандита в отрочестве» (так первоначально назывался «Подросток Савенко») – при всем их настырном автобиографизме, Лимонову удается достичь бóльших эстетических высот, художественно закамуфлировав свою харьковскую юность. Плюс, конечно, лиризм, который почему-то отсутствовал в дебютном романе поэта Лимонова, а поэт он был отменный, и я понимаю тех, кто ставит его стихи выше его прозы (его приятель с харьковских времен Вагрич Бахчанян или нью-йоркский писатель Геннадий Кацов).
Может быть, порывая с поэзией и обращаясь к прозе, Лимонов с водой выплеснул заодно и ребенка? Или его жестокий нью-йоркский опыт – не только на социально-бытовом, но и на личном уровне (любовное фиаско) – не оставлял для лиризма места? Любовный опыт Лимонова такой разрушительный, такой удручающий, такой унизительный, что он решается на следующую характеристику себя как писателя: «Прежде всего это книги о тотальной невозможности любви к женщине». Тем не менее ни мизогином, ни мизантропом бешеный женолюб Лимонов не стал – в отличие от того же Бродского, который также испытал весь морок отвергнутой и обманутой любви.
Касаемо отношений двух этих несчастных в любви пиитов, то поначалу Бродский покровительствовал Лимонову, написал предисловие к его подборке в «Континенте», способствовал изданию его первой книги в «Ардисе», свел с нью-йоркской мишпухой во главе с Алексом и Татьяной Либерман. У них в доме Лимонов познакомился с мировыми нобилями – от Энди Уорхола и Сальвадора Дали, которого Лимонов позднее обзовет «Жириновским в искусстве», до Трумена Капоте, который, прочтя «Эдичку», предсказал: «Такая книга, как ваша, будет преследовать вас до конца ваших дней». Как в воду глядел.
Позже, однако, Бродский припечатал Лимонова «Смердяковым от литературы». Лимонов в долгу не остался и обозвал Бродского поэтом-бухгалтером. Бродский в ответ: «Взбесившийся официант!» – и иначе как Лимошкой не называл. В «Книге мертвых», умной, злой, злобной, часто несправедливой и всегда субъективной, смертолюбивой, великолепной мемуарной прозе, «Лимошка» взял у Бродского реванш и выдал своему литературному врагу post mortem целый каскад антикомплиментов: «ветхий Бродский», «непревзойденный торговец собственным талантом», «сушеная мумия» и прочее. Теперь покойник с покойником квиты, по нулям.
Суть конфликта «Бродский–Лимонов», мне кажется, вот в чем: тунеядец, пария, альцест, чацкий, городской сумасшедший в Питере, Бродский в изгнании стал частью всемирного литературного истеблишмента, мировой закулисы, тогда как Лимонов навсегда остался за ее пределами, застрял в андеграунде. Лимонов такой же типичный лузер, как Бродский – юзер. Лимонов – человек обочины, всегда на стороне аутсайдеров, сам – аутсайдер. И это не только горемычная его судьба, но и вполне сознательный выбор.
Да, американская судьба Лимонова не сложилась – во всяком случае в тех масштабах, на которые он рассчитывал. «Эдичка» здесь не прозвучал – ни как крупное явление прозы, ни даже как скандальный курьез. Несмотря на сокрушительный американский опыт, читательский адрес Лимонова как писателя, эпатера и политика по преимуществу русский. Потому он так и не стал событием литературного Космополиса, как тот же Бродский или даже Солженицын, который еще до высылки из России был нацелен на Запад и его реакцию, отчаявшись пробиться к российскому читателю.
А если и причина российской посадки Лимонова – по крайней мере одна из, – что все в его кричаще исповедальной прозе принималось буквально? В том числе – читателями из спецслужб. Так и представляю себе литературного консультанта в погонах, который является к вышестоящему начальству с мемуарной «Книгой мертвых» и зачитывает кусок, где Лимонов обещает на полученный гонорар «купить партию автоматов и такого натворить, всем весело станет!».
Меня не покидает ощущение, что сидел он не за дела, а за слова. Хотя слово и дело были для него неотделимы. Не сомневаюсь, что ребята из органов – из самых пристальных читателей художественной литературы, но увы – буквоеды и буквалисты по определению (то есть по профессии). Лично я уверен, что эпатер Лимонов, которому литературы всегда было недостаточно, как всегда блефовал, кидал понты, когда запускал очередную словесную «лимонку»: не бомба, а шутиха.
Тогда я напечатал по-русски и по-английски статью «В защиту Лимонова», хотя мне и казалось, что выступаю адвокатом дьявола. О чем не жалею – из достоверных источников знаю, что моя статья сыграла роль в его досрочном освобождении. Спасибо Ванессе Редгрейв, которая взяла на вооружение мои аргументы, защищая Лимонова, как троцкистка троцкиста.
Если даже причины его ареста, как он сам считал, не уголовные, а сугубо политические, то дело, боюсь, не в его шутейской партии экстремалов-маргиналов, а в том, что Лимонов ввязался в большую игру.
(…)
Дела темные, черт ногу сломит, но из песни слова не выкинешь. Как бы там ни было, в литературе Эдуард Лимонов останется. В отличие от политики.
Нью-Йорк
комментарии(0)