Ни бумер по нему, ни антибумер

В стихах Вячеслава Памурзина присутствует подлинность внерациональности, отличающая истинную лирику.  Фото Елены Памурзиной

и умер

ни бумер по нему ни антибумер

уж не сыграют ни эдита пьеха

ни три аккорда хриплого

морпеха

По Вячеславу Памурзину (Славе) – не сыграли. В эти дни в моей френдленте в сети Facebook обсуждают что угодно: коронавирусные ограничения, лауреатов премии «Поэзия», личную жизнь кураторов литпроцесса. Поэта же – талантливого – вспоминает горстка его ближайших друзей. Приходится согласиться с высказыванием Сергея Чупринина из недавнего интервью: «Граница сегодня проходит между теми, кому удалось сделать свое имя личным брендом, и теми, кому не удалось». Заточенности на «личный бренд» у Славы не было и в помине – какая-то скромность и неуверенность, чувство ответственности за слово («не пишется» всплывает чаще всего из разговоров с ним), а это сегодня приговор. Да и я как будто бы не сильно горюю: ритм жизни стал нездорово бешеным, а одна умная и приятная коллега сказала, что тоже скупо отреагировала, будучи захлестнута делами. В ответ же на мое сожаление, что колокольные «звоночки» не вызывают той боли, что пять или шесть лет назад, жестко ответила, что эти «шоры сейчас нам необходимы, чтобы спастись». Видимо (это уже я от себя), сердце застывает: можно заменить это словами «становишься закаленнее» и тому подобными, но суть одна. И только морально готовишься к новому уходу – прагматично думая, чтобы он был не самым болезненным. Когда-то, впрочем, Слава сказал мне, что «если нас всех и будут помнить, то по твоим статьям» (повторив эту мысль в восторженном комментарии к посту в Живом Журнале, где я – искренне – называл его одним из своих учителей). Сегодня те его слова побуждают к особой ответственности: последние два с половиной года мы почти не общались, но я помню, как он был рад, когда мы случайно встретились на Верхних Лихоборах (там он курьерил, а я жил). Рад был подарить мне свою первую и единственную книжку «Мертвая петля Веселого Роджера». Книга, впрочем, была мной прочитана еще до той последней встречи – распечатана с прицелом на положительную рецензию. Положительной (и никакой другой) рецензии не получилось: не понравилось ни то, как книга составлена, ни предисловие. Я осторожно смолчал – чувствуя, сколь дорого то, что связывало в прошлом меня с этим человеком: мои ранние литинститутские годы, первая поддержка меня – юнца со стороны старших сокурсников. Если бы не он, я бы не писал стихов. И его подборка, прочитанная в том, уже далеком 2006 году на семинаре Сергея Арутюнова, сейчас вспоминается особенно остро. Строки из нее память приводила все эти годы, а та жадность, с которой внимал тому (первому в моей жизни серьезному) литинститутскому обсуждению, стала импульсом, определившим многое впоследствии. Хотелось подражать ему. Хотелось впитывать. И вот как тут спустя годы – отзыв хотя бы с малейшей критикой?

не себе – так собою в убыток

превозносится чаша сия

на войне не считают убитых

если цель уничтожить себя

занавесит полуденный ливень

акварели безлюдных аллей

и на сердце не будет счастливей

и на сердце не будет больней

Сегодня к этим строкам я не могу относиться объективно. И не по причине физического ухода автора. Хотя, конечно, отмечаю и мастерское наследование Денису Новикову, и ту подлинность внерациональности, которая отличает истинную лирику. Но не это – а именно их интонация неприкаянности, жесткой (наносной, конечно, но входящей в правила игры) брутальности тогда оказалась плодотворной для студента Лита. Нас разделяли шесть лет (Слава – 1983 года рождения, я – 1989-го), но, кажется, приходилось иметь дело с очень молодым если не автором, то лирическим героем. Его нигилизм (слегка театрализованный) удачно совместился с нигилизмом нетеатрализованным и потому наивным 17–18-летнего человека, что, кажется, и позволило ему принять мою «новую» поэтику – с разумной степенью критичности. Интонация моя менялась, он же остался верен себе. На сайте Литинститута опубликован посвященный ему яркий мемуар Сергея Арутюнова – нашего общего учителя: «Был он невысок, с ярко горящими на лице любопытными глазами в обрамлении угольно-черных волос, будто сошел с плаката одной из тогда уже позабытых команд «тяжелого металлического рока». С той поры не поправился ни на грамм и почти всегда – в добротной страннической косухе чрезвычайно плотной кожи, способной отразить удар финки, узких черных джинсах и пехотных берцах… Заметив нас у входа в корпус, можно было предположить, что мотоциклы свои мы оставили за оградой». Воспоминание о тех молодых, в общем-то, людях, которые казались нам, 17-летним, мэтрами, живо во мне. Тут важно сочетание их старшинства по отношению к нам – которое побуждало нас (во всяком случае, меня – юного, недохваленного и болезненно амбициозного) тянуться и, как ни банально прозвучит, писать лучше, – и их молодости (при солидном, конечно, жизненном опыте). А опыта технического, воспринятого как самоцель (того, что я болезненно изживал из себя как типично «литинститутское»), самодовлеющего внимания к версификации у него хватало. Но тогда – на первых порах – и это поднимало какую-то высокую планку.

А книгу отыщите. В ней много пронзительной урбанистической лирики, городского одиночества и особой, отличающей Памурзина интонации кромешного апокалипсиса. При отсутствии надрыва и при основанности на фактологической конкретике. Сейчас, впрочем, эта апокалиптичность – вкупе с названием – читается как палимпсест (что так воспринимаются любые стихи ушедшего поэта – не мной сказано). Предстоит разгадать. Надо не забыть. Надо жить – хотя бы ради очередного тома антологии «Уйти. Остаться. Жить», в который теперь непременно войдет подборка Славы. Хотя, право, лучше бы не.