Бумажный носитель. История, память, артефакты

Очередной выпуск «БН» составлен из книг, так или иначе связанных с осмыслением зафиксированной в артефактах памяти. А это прежде всего присуще не просто историкам, но историкам науки и техники. Получилась подборка, отражающих динамику этой дисциплины более чем за три века…

СКОРЛУПА ВСЕЛЕННОЙ

Батурин Ю.М. Властелины бесконечности: космонавт о профессии и судьбе. – М.: Альпина Паблишер, 2018. – 676 с.: ил. + вклейка 16 с. 21,6 х 14,6 см. Тираж 2500 экз.

Дневники и воспоминания людей, побывавших в космосе, составили уже, кажется, отдельный поджанр мемуарной литературы. Навскидку то, что оказалось под рукой: Юрий Гагарин, Владимир Лебедев. «Психология и космос» (1968); Алексей Леонов. «Время первых. Судьба моя – я сам…» (2017); Валентин Лебедев. «Мое измерение: Дневники космонавта» (1994) и его же «Материалы научных исследований бортинженера 1-й основной экспедиции орбитального комплекса «Союз Т-5»–«Салют-7»–«Прогресс» (2001)… Да и у самого Юрия Батурина «Властелины бесконечности…» – не первая книга о космосе и космонавтах. Есть, например, «Повседневная жизнь российских космонавтов» (2011); под его редакцией изданы монументальная энциклопедия «Мировая пилотируемая космонавтика. История. Техника. Люди» (2005) и незаменимая для историков науки и техники архивоведческая работа «Советская космическая инициатива в государственных документах. 1946–1964 гг.» (2008)… И это еще далеко не полный перечень. Оно и понятно: член-корреспондент РАН, физик, юрист, историк науки и техники Юрий Батурин принимал участие в двух полетах в космос – на «Союзе ТМ-28»  (1998) и «Союзе ТМ-32» (2001), в общей сложности около 20 суток.

Однако «Властелины бесконечности…» – совершенно особая книга. В ней автор, что называется, выложился по полной. По крайней мере это первое впечатление по прочтении книги. Любой человек, более или менее сознательно относящийся к своей работе или даже – к своему увлечению, рано или поздно приходит к необходимости заняться рефлексией над своей работой. А Юрий Михайлович Батурин относится не «более или менее», а на все 100% сознательно. «Есть какое-то смутное ощущение, что подобрался к проблеме смысла жизни. Конечно, только в личном плане», – цитирует Батурин запись из своего полетного дневника 1998 года. Это и подкупает во «Властелинах бесконечности…».

«Космонавт – это три личности». Рисунок Ю.М. Батурина из рецензируемой книги

В предисловии, которое написал летчик-космонавт СССР, дважды Герой Советского Союза, генерал-майор авиации Алексей Леонов, совершенно точно определен жанр: «Книга «Властелины бесконечности» – это анатомия профессии. С дотошностью ученого и опытом летавшего космонавта автор разбирает ее суть, особенности, способы овладения ею и, как пик реализации себя в профессии, – работу на орбите».

В книге действительно ливень интереснейшей информации. Например, кого и как отбирают в космонавты. Чего только стоит сводка предельных, иногда очень неожиданных антропометрических показателей для амортизационного кресла «Казбек» и скафандра «Орлан»: максимальный рост стоя – 190 и 190 см; минимальный рост – 150 и 164; максимальный обхват груди – не ограничивается и 112; кисть руки в сложенном положении должна проходить через разъем перчатки скафандра – кольцо с внутренним диаметром 93 мм… Любому, не только стремящемуся в отряд космонавтов, будет интересна таблица (на разворот) некоторых нормативных требований по физподготовке кандидатов в космонавты и космонавтов. Может заменить платный курс у фитнес-инструктора!

В мельчайших подробностях Юрий Батурин воссоздает быт на борту космической станции: несколько страниц, например, посвящены тому, как обустроить свое спальное место в невесомости. (О самой невесомости – с десяток страниц!) Кстати, Батурин очень элегантно, афористично даже, развенчивает миф, выразившийся в поговорке: «Здоровье, как у космонавта». «Космонавт, – пишет Батурин, – это система моделей профессиональных заболеваний, обладающая профессиональным здоровьем, позволяющим летать в космос». И далее – подробный разбор, со статистикой, того, как космос влияет на организм человека. В общем-то, ничего хорошего…

Вообще «Властелины бесконечности…», несмотря на всю свою скрупулезность описаний, очень афористичная книга (поэтому и читается легко). Удачная находка – афоризмы эти вынесены на шмуцтитулы в виде правил. Вот последнее (крайнее – как говорят космонавты): «Правило № 47. Космос надо уважать, понимать, любить, дружить с ним».

Для нас, большинства, не летавшего и никогда не полетящего в космос, это может показаться банальностью. Однако земная спесь быстро проходит, когда добираешься вот до этой статистической сводки: «В космосе с 1961 года побывало 553 человека (по состоянию на 29 мая 2018 года), и каждый двадцать второй из них погиб». После этого совсем по-особенному – хребтом! – начинаешь чувствовать слова Алексея Архиповича Леонова: «Но космонавты годами летают на станции, корпус которой выполнен из фрезерованного, толщиной 3,5 мм, дюраля».

«Ну и какие же они властелины после этого…» – закрадывается в голову крамола. А вот такие: «Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду чувствовать себя властелином бесконечной вселенной» (Шекспир У. «Гамлет». Акт 2, сцена 2). Это эпиграф к книге.

ВОЛНОВАЯ МЕТАФОРА

Вихревая динамика развития науки и техники. Россия/СССР. Первая половина ХХ века: в 2 т. Том I: Турбулентная история науки и техники / Отв. ред. чл.-корр. РАН Ю.М. Батурин; Ин-т истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова. – М.: ИИЕТ РАН; Саратов: ООО «Амирит», 2018. – 658 с.: ил. 22,3 х 14,8 см. Тираж 302 экз.

Немецкий философ, историк и теоретик искусства Вальтер Беньямин в одном из своих эссе, говоря о предмете исторической науки, отмечал, что это «не аккуратный клубок чистых фактических данностей, а бесчисленное количество нитей, с помощью которых наследие прошлого вплетается в ткань современности. (Тот, кто отождествляет это вплетение с простой каузальной связью, заблуждается. Связи здесь совершенно диалектические, и некоторые нити могут быть потеряны на целые столетия, пока актуальный ход истории внезапно не подхватит их, не привлекая к этому внимания.)»

Работа большой группы авторов – 28 сотрудников Института истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова РАН, – выполненная в рамках Программы фундаментальных исследований РАН 2015–2017 годов «Исследование исторического процесса развития науки и техники в России…», – в чем-то перекликается с определением предмета истории, которое дал Беньямин. Историографических концепций много. И все же эта коллективная монография претендует на то, чтобы считаться новым методологическим подходом в исторических исследованиях. По крайней мере в исследованиях по истории науки и техники.

Названия некоторых глав и параграфов: «Рождение, гибель и возобновление профессии «историк науки»; «Роль начальных условий при нелинейном развитии»; «Подготовка к Первой мировой войне»; «Самолетостроение в России в количественных показателях: первые годы»; «Статистика, динамика и география русской научной эмиграции первой волны»; «Попытка симбиоза науки и образования: пример развития турбулентности»; «Судьбы российских естественно-научных обществ: первая треть века»; «Политика популяризации науки и техники»; «Восприятие и развитие релятивистской революции в революционной России и СССР: 1920-е и 1930-е»; «Социально-географический и гидротехнический аспекты развития водных путей»… И всюду обнаруживается турбулентность: либо внутренняя, присущая науке как таковой, либо внешняя (социальная), а чаще всего – суперпозиция этих вихрей.

Колоссальный массив информации, достойный эпохи Big Data! Но это не просто набор статей а-ля «Большая советская энциклопедия». Весь этот информационный поток пропущен через методологическую оптику вихревого подхода. В беседе с «НГ» ответственный редактор монографии Юрий Батурин так пояснил необходимость для историка науки выйти за пределы привычного понятийного гуманитарного поля: «В попытках описать историческую реальность мы часто сталкиваемся с недостатком научных понятий. В какой-то степени это является отражением известной теоремы Геделя о неполноте. Одна из ее интерпретаций говорит: для того чтобы решить проблему, необходимо выйти на границы проблемного поля. То есть биологу обратиться к понятиям и представлениям химии, физику – биологии, историку – физики и т.д. Историки науки и техники, владеющие (по крайней мере некоторые) методами точных и естественных наук, могут позволить себе применить разработанные там сложные и конструктивные модели для исследования своего предмета изучения».

А в самой монографии этот методологический подход объясняется так: «История науки гораздо запутаннее, чем ее отражение в большинстве книг по истории», – заметил в 2004 году в своей нобелевской лекции Дэвид Гросс. Причины этого можно разделить на внутринаучные и обусловленные внешней средой. Как пишут И. Пригожин и И. Стенгерс: «История науки – отнюдь не линейная развертка... История науки изобилует противоречиями, неожиданными поворотами. Это преимущественно внутринаучная причина нелинейности истории науки и техники. Но существует еще и причина внешняя – нелинейность внешней среды, вызывающая турбулентность развития». Именно в контексте внешних для науки вихревых условий ведется рассмотрение в настоящем исследовании».

Волновая метафора независимо от того, откуда она перекочевала в историю науки и техники – из физики или из обыденного словаря (впрочем, физика (фюзикс) – это и есть природа), – оказывается очень уместной. По-видимому, она отражает какие-то «природные», глубинные закономерности: гравитационные волны, демографические волны, волны истории…

«Удивительная задача в истории – развитие России...» – отмечается в главе «Методология исторического исследования социальной турбулентности». – Вновь все повторилось, даже усилилось и растянулось на целый век. Вновь «родные братья, вовлеченные в борьбу, не узнавали друг друга»! В XX веке масштабы турбулентной истории стали однопорядковыми с масштабами научно-технического развития. И это потребовало иной – «вихревой» – логики изучения».

Вот-вот должен выйти из печати второй том, посвященный периоду 1900–1950 годов. И готовится том по истории науки и техники в России во второй половине ХХ века.

Поток истории турбулентен, но это именно поток – направленное движение. Движение чего? Движение куда? Это самое интересное. Степень турбулентности зависит от масштаба рассмотрения: короткие волны хаотичны; длинные закономерны.

ВЗГЛЯД ИЗ АКАДЕМИЧЕСКОЙ КАНЦЕЛЯРИИ

Пекарский П.П. История Императорской академии наук в Петербурге. В 2 т. – Санкт-Петербург, Типография Императорской академии наук. Т. 1, 1870. – LXVII, 774 с. 27 х 18,3 см; Т. 2, 1773. – LVII, 1042 с.; 1 вкл. л. илл., 27,9 х 19,8 см. Тираж не указан.

Еще в середине 1990-х годов с трибуны Общего собрания Российской академии наук прозвучало предложение создать так называемую «Белую книгу науки». Цель – авторитетно и доступно рассказать о значении науки для жизни современного общества. Потом про эту идею вспоминали еще несколько раз. И все же она так и ушла в песок… Но, возможно, это и неудивительно, если вспомнить, что до сих пор так и не создана полноценная академическая история самой Российской академии наук. Хотя бы за ХХ век.

Поэтому и поражает попытка историка и архивиста Петра Петровича Пекарского, создавшего в одиночку капитальный труд по истории Академии наук за XVIII век. Беспрецедентный до настоящего времени.

Петр Пекарский родился в семье помещика, в поместье вблизи Уфы. В 1847 году окончил Казанский университет по юридическому факультету. Кстати, его однокашником по факультету был Лев Николаевич Толстой.

После окончания университета Пекарский быстро оказался в Самарской удельной конторе. В 1851 году переводится в Петербург на службу в канцелярию министра финансов. В 1853 году знакомится с Н.Г. Чернышевским. О Николае Гавриловиче Пекарский отзывается с восторгом. Все шло к тому, что участи стать революционным демократом ему не избежать. Он делит все свободное от службы время между Публичной библиотекой, где собирает материал по истории русского языка и русской литературы, и семьей Чернышевского. Но в итоге библиофильская страсть и библиографические изыскания оказались сильнее революционной идеологии.

Петр Петрович Пекарский. Фото XIX века

В 1862 году Чернышевский был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. В этом же году выходит монументальный двухтомник Пекарского «Наука и литература в России при Петре Великом». Парадоксально, но о тщательности, с которой составлен этот труд, говорит даже явно уничижительный отзыв критика, революционного демократа Д.И. Писарева: он относит Пекарского к «отчаянным библиоманам» и к «породе ученых переливателей из пустого в порожнее». Как бы там ни было, двухтомник произвел сильное впечатление на ученых – современников П.П. Пекарского. В 1863 году он избирается адъюнктом в Академию наук по Отделению русского языка и словесности. А с 1968 года Пекарский – ординарный академик.

В 1863 году Академия наук поручает ему составление ее истории. В 1870 году выходит первый том «Истории Императорской академии наук». Талант библиографа и архивиста Пекарского оказался такой силы, что и по сегодняшний день нигде в мире ни одно серьезное исследование по истории науки в России не обходится без ссылок на эту работу.

О том, чего стоила такая тщательность автору, говорит тот факт, что как раз в годы работы над «Историей Академии наук» Пекарского дважды разбивает паралич. Сам о себе он пишет в этот период как о «человеке больном, нервном и нетерпеливом»...

Первый том состоит из обширного введения – «Академия наук в 1725–1742 годах» и второй, основной части – «Жизнеописания президентов и членов Академии наук, вступивших в нее в 1725–1742 годах» (51 очерк). Служба в Государственном архиве Министерства иностранных дел, куда Пекарский перешел в 1862 году, давала ему возможность поработать с редчайшими документами. В частности, он отмечает, что пользовался бумагами историографа Герарда Фридриха Мюллера (Миллера), составлявшими «часть собрания, приобретеннаго Екатериною II для московского главного архива Министерства иностранных дел». Но основной источник для Пекарского – все-таки академические архивы.

«Академическая канцелярия есть то самое учреждение, на самовластие и придирки которого так часто слышались жалобы от старинных академиков, – пишет Пекарский. – Она существовала с первых годов основания Академии наук, и ея деятельность была приостановлена 31 октября 1766 года распоряжением графа В. Орлова. «Во оной канцелярии (записано в ответе Сенату 14 декабря 1745 года) все президенты… присутствовали, и к профессорам ордеры, а во все подчиненные места указы посылывались. И все дела происходили из канцелярии; контракты с профессорами, адъюнктами и с прочими служительми заключает, профессоров выписывает, отпущает и жалованье им дает канцелярия…» Из этого краткого перечня занятий академической канцелярии можно уже понять о значении архива ея, в котором действительно находится много любопытных материалов для истории не только просвещения, но даже искусств и ремесел в России XVIII столетия».

Второй том «Истории Императорской академии наук» выпущен в 1873 году. Все его почти тысячу страниц составили подробнейшие жизнеописания двух академиков: Василия Кирилловича Тредиаковского и Михаила Васильевича Ломоносова. Том открывало предуведомление читателям:

«Составителю «Истории Академии наук» не суждено было дожить до выхода в свет появляющегося ныне тома; но в день кончины Пекарского, 12 июля минувшаго года, был уже набран и почти вполне отпечатан весь текст этой книги, не исключая и приложений, прочитанных им самим в корректуре. Таким образом, одному Пекарскому принадлежит труд не только редакции, но и издания настоящего тома. Только Указатель, за который наш академик не успел приняться, составлен, уже по смерти его, посторонней рукой. Январь 1873...»

Споры о том, кто же такой П.П. Пекарский – бесстрастный фактограф, маниакальный библиограф, выдающийся историк литературы, – начались еще при его жизни. Кажется, от современников Петра Петровича Пекарского ускользнула еще одна черта его таланта. «У нас, как и в других развитых странах, история науки как особая профессиональная область со своим понятийным аппаратом и языком лишь только входила в период дисциплинарного становления, – подчеркивает доктор исторических наук Симон Иллизаров. – Эта ситуация характерна при рассмотрении историко-научной деятельности всех ученых до ХХ века. Только сравнительно недавно мы стали понимать, что такие русские ученые XVII–XIX веков, как Г.Ф. Миллер, П.П. Пекарский, М.М. Сухомлинов и др., являются крупнейшими историками науки».