Большой взрыв антропологической вселенной

Специфика среды обитания сложного человека в сложном мире. Иллюстрация Pixabay

Происходящие события вновь обратили внимание на столкновение Современности с наплывающим из будущего эоном. Крушение биполярного мира, война с террором, наконец, нынешние общепланетарные обстоятельства «глобального карантина» все отчетливее отделяют уходящую в воды истории Атлантиду Модернити от неведомой культуры, обозначаемой мало о чем говорящим префиксом, определяющим ее как «мир после нашего времени». Планетарный Stunde Null обнулил многие прогнозы и ожидания, а люди, кажется, преодолевают некую психологическую, бытовую преграду, иначе взглянув на сопряжение разноликих миров в человеческом общежитии.

Подспудную и антогонистическую разделенность Universum Humanum продемонстрировали также беспорядки, прокатившиеся в США вслед за гибелью чернокожего Джорджа Флойда, предъявив еще одну проблему с многообразными социальными и психологическими аспектами. Теоретической и программной основой полыхнувшего в разных местах планеты бунта, его идейным обоснованием стала развивавшаяся в последние десятилетия теория, получившая название Постколониальность.

Мировой Север и Постсовременность

Одна из препон футуристории – дефицит понятий и категорий для фиксируемой новизны и обнаруживаемых закономерностей, предрешающий лексическую скудость при выборе дефиниции нового эона, что затуманивает его специфику.

Рассуждения о глобализации – это внятный язык привычного режима знания. Однако не меньшее, а, пожалуй, большее значение приобретает кризис институтов всемирной бюрократии, административных, коллективистских, идео-партийных тотальностей, прочих унифицирующих механизмов. И, напротив, процессы индивидуации и приватизации ветвящейся футуристории, расщепления политических структур, замещения субординативности субсидиарностью фиксируются как генеральное направление перемен, попутно демонстрируя кризис национального инстинкта. Возрастает уровень технической и антропологической сложности, коммуникационной связности, происходит универсальный синтез новых умений, практик, инфраструктур.

Время бифуркаций и быстрых трансформаций может иметь зигзагообразный и даже рекуррентный, возвратный характер: силы, растворенные в человеческих душах, подвижны и ассиметричны. Речь сегодня идет о радикальных переменах, смещении индивидуальных горизонтов и воплощении групповых инициатив. Специфика среды обитания сложного человека в сложном мире Постсовременности в повсеместно продуцируемой множественности суверенитетов с фрактальными обертонами: политическими, социальными, культурными, эпистемологическими – как результат свободного делегирования или темпераментного завоевания.

Комплексная реальность, возникающая при умножающемся отрицании плодов массового общества, трансгрессии из мира индустриальной унификации в мозаичность личностного своеобразия, обладает иной по отношению к Современности формулой полицентризма, основанной не на национальном, а на корпоративном, групповом или персональном суверенитете. Однако в зоне действия прежней социокультурной гравитации природа Постмодерна постигается и определяется все же посредством оптики и категорий современной культуры.

Контур иной, не территориально-акцентуированной картографии человеческой вселенной прослеживается в распределенном множестве идеологических и конфессиональных сообществ. Их мировидение схоже с зафиксированным в сентенции: «Живут они в своем отечестве, но как пришельцы; имеют участие во всем, как граждане, и все терпят, как чужестранцы. Для них всякая чужая страна есть отечество, и всякое отечество – чужбина» (св. Иустин Мученик). Или же в персоналистичной философии «кембриджских апостолов», так сформулированной Эдвардом Фостером: «Если надо выбирать между предательством по отношению к моей стране и предательством к моему другу, то надеюсь, что у меня хватит смелости предать свою страну».

Речь между тем идет не столько о религиозной или идеологической идентичности «доменов симпатий», сколько о своего рода Великом политическом аттракторе: универсальном агрегаторе, интегрирующем личностно-мотивированные отказы от национально-территориальной идентификации, утверждая собственное противостояние земным разделениям и обобщениям, сохраняя приоритет внутренних обстоятельств над внешними коллизиями. И формируя таким образом доминанту иного мироустройства.

Трансмодернизм – сумма разбегающихся антропологических галактик, ареалов обитания изгоев и пионеров, покидающих вселенную Современности, живущих своею жизнью и обустраивающих, подобно предшественникам – homines moderni из генерации Модернити, новые, не воплощенные до времени миры. Занимая социокультурную позицию с отличным от прежнего модуса режимом действия и знания, это распределенное по планете сообщество генерирует ферменты перемен, колонизируя и культивируя призрачные, зыбкие земли, вычленяя реальность из облачных иллюзий. Вторгаясь в изобилие практики, они преодолевают семантическую немоту, обретают иной язык и различают речь нового эона.

Множественность и партикулярность проявлений социальной молекулярности, определяемой категорией метамодернизм, парадоксальным на первый взгляд образом смыкается с исследовательским полем, где оперируют такими категориями, как колониальность, постколониальность и деколониальность. Постсовременность, отрицая прежнее мироустройство, воспроизводит подобие постколониальной ситуации, что позволяет обратиться к опыту стран и сообществ, получивших политический/правовой суверенитет и осваивающих новый статус в различных его версиях и пропорциях.

Эквадорский индеец и девушка из африканского племени – как иллюстрация легитимации самого принципа особой субъектности. Почтовые открытки Эквадора и Франции

Миры Севера и Юга сосуществуют на одной планете, футуристичные картины высокотехнологичного уклада перемежаются с чересполосицей городских фавел и лагерей беженцев. Вязь комплексного, взаимно контаминирующего мироустройства сложнее привычной биполярности утопий и дистопий. Моделирование ансамбля постсовременности и постколониальности связано с определением суммы связей и пропорций в динамичной композиции «Север–Юг» (shaken, not stirred – «встряхнуть, но не перемешивать»).

Проблема, возникающая при конструировании человеческого общежития, – это коллизия принципов социальной организации, связанная с различием во взглядах на природу человека. Истоки одной позиции прослеживаются в христианском учении о несовершенстве этой природы, обосновывая необходимость обуздания, цензурирования, исправления и преодоления людских несовершенств, господства над естеством, его колонизации, культивации, трансформации. Другая – базируется на возрожденческо-просвещенческой модели: вере в энтузиазм и изначально добрую природу человека, идеалах свободы, равенства и демократии, предполагая борьбу с разного рода подчинениями и обременениями, включая социополитические тяготы универсальной колонизации.

Колониальность – результирующее следствие гегемонии, выходящее за рамки сложившегося толкования колониализма и сопутствующей ему политической и культурной зависимости. Состояние, которое сопровождается угнетением подвластной среды и оригинальной ментальности внешней метрополией либо идеологической монополией. Или любой иной доминантной системой, включая автохтонную (автоколониальность).

В универсальном смысле – это регрессивная и репрессивная эманация мира–империума, предлагающего субалтерным другим, по сути, два модуса поведения: подчинение либо ассимиляцию, отрицая с тем или иным градусом насилия легальность альтернативной самореализации или сопротивления. Предельная форма властной колониальности – имперская оккупация или самооккупация как извод замкнутой гиперсуверенности. Это состояние подобно болезни, требующей терапии, и преодолевается оно схожим образом.

Но колонизация (чей обертон – цивилизация) не являлась односторонним процессом; это не только субъект-объектное воздействие, но и межсубъектное взаимодействие со сложной суммой результатов, в числе прочего – эволюционным синдромом и кризисом роста. Категория имеет два подтекста: репрессивный и просвещенческий. Сопряжение деколонизации как политического процесса, нередко абортирующего культурные последовательности, и постколониальности (обертон – постцивилизация) как суммарного социокультурного состояния, далеко не всегда совпадающего с современностью, – фундаментальная проблема бывших колониальных, зависимых либо иным образом подчиненных сообществ, обретших независимость, включая наиболее обширное региональное поле постколониальных трансформаций – Африку. Континент, находившийся во второй половине прошлого века в фокусе интеллектуального внимания и венчурного проектирования, стал едва ли не генеральной моделью для колониальных и постколониальных исследований.

Постколониальные исследования – междисциплинарное направление, сумма интеллектуальных усилий по осмыслению процесса перемен в антропологической вселенной в результате появления в мировой практике нового системного субъекта, в нынешнем его виде порожденного Севером. Предмет данных исследований – проблемы, возникающие после освобождения от имперского либо иного доминирования и перехода к суверенному самоуправлению, прививая к сложившейся цивилизационной ситуации ветви иной культуры жизни.

Изживаемая, но реплицируемая и мимикрирующая зависимость, стойкость укоренившихся стереотипов и опасения возвратных аберраций сопутствуют траекториям национальной и персональной эволюции, сдерживая внятность обретенной идентичности. Распределенное множество стран, получивших политический суверенитет, осваивая горизонты самостийного статуса, пересматривает исторический опыт и вносит дополнительную сумятицу в контрапункт глобальной трансформации, окорачивая тем самым постсовременный пыл: «Если Европа не придет в Африку, Африка придет в Европу».

Глобальная критическая ситуация, сбой исторического маршрутизатора может реализоваться в виде эколого-климатического катаклизма, универсальных мутаций. Иллюстрация Pixabay

Постколониальность может восприниматься как национализм, но таковым она не является, всколыхнувшаяся проблематика шире, это нечто иное. Предметное поле постколониальной аналитики не ограничено рассмотрением ситуации на Черном континенте или даже всей калейдоскопичной реальности третьего мира.

Предпосылки пересмотра репрессивных аспектов социокультурного кода современности связаны с именами Карла Маркса, Фридриха Ницше, Альберта Эйнштейна, Зигмунда Фрейда и др. Влияние на генезис постколониальной культурной оптики и ее трансляцию оказали:

– общий академический ориентализм per se (научное сообщество: от исследователя «цивилизации ацтеков» Александра фон Гумбольдта до наших дней);

– французская (по преимуществу) философия ХХ века (Ролан Барт, Феликс Гваттари, Жиль Делез, Жак Деррида, Жак Лакан, Эммануэль Левинас, Жан-Франсуа Лиотар, Жан-Поль Сартр, Клод Леви Стросс, Мишель Фуко);

– неомарксизм Франкфуртской школы (Теодор Адорно, Герберт Маркузе, Эрих Фромм) или политизированные антизападные вариации в духе «социалистической ориентации» (Карен Брутенц, Ростислав Ульяновский) и «теории разделения» (Самир Амин).

Постколониальность с ее опытом интерпретаций в духе Эдварда Саида, Гаятри Спивак, Хоми Бхабха предстает как универсальный и космополитичный феномен (обертон – постцивилизация), реконституируя права поверженного Другого и подверженной унижению инакости (Франц Фанон) на реституцию собственной версии ментальности, социальную организацию, политическую манифестацию и культурную эскалацию. А также на критический диалог с властным официозом, извлекая образ нового мира из разбегающихся трещин прежнего. В сфере же знания подвергается сомнению претензия современного интеллектуального и социокультурного стандарта на модальный монолог, расценивая подобную позицию как «культурный колониализм».

В отличие от прописей политической деколонизации постколониальная теория и деколониальная терапия мыслят мир другими идеалами, проблематизируя социальную самоорганизацию и духовную эмансипацию, стремясь достичь в очередной исторической реинкарнации пределов промысленного; стигматизируя недавнее и былое, преодолевая прошлое и в зависимости от обстоятельств заигрывая с крайностями как ассимиляции, так и отчуждения (социокультурная колониальность и автоколониальность).

Внимание и усилия концентрируются при этом не столько на перипетиях борьбы за независимость в категориях pro или contra, сколько на цивилизационной компенсации и культурной самостийности, перестраивая в духе «золотой легенды» смысловые поля и социальную ментальность. Процесс сопрягается с критическим восприятием всей совокупности имперских концептов, авторитарных рецептов, прочих навязчивых влияний. А критическое восприятие модернизации (Шмуэль Эйзенштадт) стимулирует генезис альтернатив развития. Отдельная непростая проблема – трансляция и совместимость систем ценностей и правовых норм в ходе зигзагообразного транзита.

Постколониальный дискурс интегрирует в свои проскрипционные списки также другие формы колониальности: постимперские, социальные, милитарные, расовые, этно-национальные, языковые, гендерные, феминистские аспекты, иные предрасположенные к доминантности практики межличностных взаимодействий. Включая культуру насилия, которую не осознают («колониальность начинается в семье»). Акцент делается не только на гражданском равноправии, десегрегации и демократизации, но также на легитимации самого принципа особой субъектности, выводя заснувшие, покореженные оригиналы из-под воздействия сложившихся стереотипов и конъюнктурных симулякров как с той, так и с другой стороны.

Можно увидеть и сравнить художественную интерпретацию данной проблематики, к примеру, в незавершенной трилогии Ларса фон Триера – фильмах «Догвиль» и «Мандерлей», «Ночном портье» Лилианы Кавани, «Дау» Ильи Хржановского, а также недавнем отзвуке темы – «Преимуществах путешествий поездами» Аритца Морено. Фильм же «Соединенное королевство» Аммы Асанте объединяет в историческом ракурсе оба пласта постколониального дискурса: политический и личностный.

Деколониальность – деятельная критическая позиция (Вальтер Мигноло, Мадина Тлостанова), производящая, координирующая, суммирующая практики атакующего поведения и рефлексии. Она стимулирует интеллектуальный акционизм, направленный против принижения или подавления контркультурной ментальности и креативной экспрессии. Контур же универсального эпистемологического переворота предъявлен в претензии на пересмотр сциентистского, шире – катафатического модуса и схоластичного, монологичного, обобщающего нарратива «гуманитарных наук».

Эволюционный транзит

Речь, в сущности, идет о политической, социокультурной и смысловой контргегемонии (Антонио Грамши), выходящей из длительной исторической рокировки. Рассеянная по планете новая субъектность пребывает в ожидании некоторого поворотного события, по-своему отрицая диктат современной логики быта и бытия.

Критический пафос и категорический идеал постсовременной, постимперской и постколониальной позиций декларирует права индивида и сообществ на оригинальную идентичность и свободную композицию, диссимиляцию лояльностей и субъективный поиск альтернатив, подавляя модально-ассимилирующий комплекс «знание–власть». Тяга к универсальной и мультиплицированной суверенности стимулирует множественное, перманентное опровержение авторитарных, патриархальных установлений и схожих по характеру рейдерских инициатив.

Вглядываясь в горизонты этого дерзновенного образа жизни, задумываешься: сохранится ли в ветшающих уставах нравственный закон, удерживая звездные рубежи человечности? Между тем библейское «мене, текел, упарсин»: последовательность, развернутая в «Поэтике» Аристотеля и специфически дополненная Клаусом Конрадом (дерзновение – беспокойство – умопомрачение – трансгрессия – критическая ошибка – осознание – перипетия – катастрофа), грозит внести существенные коррективы в темпераментную политику из-за расширяющегося доступа масс к инструментарию и технологиям с высокой результативностью.

Можно вспомнить былые рассуждения о предполагаемой связи Махмуда Ахмадинежада с апокалиптическим исламом (Мухаммед Кхалил) или ряд других схожих по духу гностических либо идеократичных умонастроений, прямо ли, косвенно связанных с темой ядерного апокалипсиса («мы попадем в рай, а они просто сдохнут»). Но не только.

Многофакторность, подвижность, изменчивость среды, совокупно создаваемой конкуренцией несоразмерных макро- и микроперсонажей, затрудняет применение универсальных моделей. Концепты приближения конца истории посредством «упреждающей нейтрализации угроз» отражают движение мысли от позитивного целеполагания к представлениям о лидерстве в деструкции, опрокидывания столов вместо пересдачи карт.

Кроме того, глобальная критическая ситуация, сбой исторического маршрутизатора может реализоваться в виде эколого-климатического катаклизма, универсальных мутаций, адаптации микроорганизмов к внешним воздействиям, высоколетальной пандемии, падения крупного небесного тела… Результатом подобных событий либо их комбинации стали бы демографический переход и деградация цивилизации.

В турбулентных водах нового эона, штормах суверенных страстей и факториальном умножении противоречий мир противостоит сам себе, впитывая капризность набирающей темп яви. При всех перипетиях, однако, будущее – это чертеж, меняющийся в процессе работы, иначе что есть эволюция?