Ольга Каменчук
Среди историков нет единого мнения о том, кого можно считать репрессированным, масштабы репрессий в этой связи также трудно поддаются определению – одни ученые говорят о 3,8–4 млн. человек, другие указывают на десятки миллионов сограждан. Только ли это осужденные за так называемые контрреволюционные преступления? Или еще и сосланные на спецпоселение кулаки, народы, подвергшиеся депортациям, неоправданно жестоко наказанные (например, по так называемому закону о колосках)? Некоторые эксперты выделяют отдельно «политических» репрессированных, но честнее будет вспомнить о всех тех, кто пострадал от сталинского режима.
И в гражданском обществе также нет особенного единства в понимании этого исторического явления. Почти половина (44%) опрошенных россиян не знают, кого можно считать политически репрессированным, хотя каждый четвертый (25%) усматривает в основе причин преследований идеологические мотивы, называя репрессированных «борцами за идею», а почти каждый пятый (18%) отмечает несправедливость преследований людей со стороны представителей тоталитарного режима, обращая внимание на невиновность жертв и характер политической власти. Наказание за отличные (от принятых) убеждения в репрессиях видят 7% соотечественников, и только два человека из 100 считают, что репрессированные были настоящими «бандитами и врагами народа».
В настоящий момент, по мнению каждого третьего соотечественника (37%), также есть политически репрессированные, хотя описать, кого власти преследуют по политическим мотивам, большинство (71%) из тех, кто считает, что такие люди есть, не могут. Очевидно, что существует лишь три группы, кого власти предержащие не преследуют. По мнению россиян, это политики, коррупционеры и журналисты – каждая из этих групп набрала по 1%. 14% тех, кто полагает, что репрессии сейчас есть, считают, что карают людей за инакомыслие.
Настораживает, что каждый третий россиянин (31%) допускает возможность проведения репрессий в стране (будь то единичные случаи – 26% или нет – 5%), причем чаще всего сторонники таких методов, как ни странно, встречаются среди электората ЛДПР (38%). Последнее удивляло бы меньше, если бы лидер этой партии не предпринимал/возглавлял (в самом недавнем прошлом) демарши в отстаивании прав инакоголосующих, что вносит некоторый диссонанс между ожиданиями электората и поддерживаемой им политической силы.
Впрочем, еще более тревожная тенденция заключается в том, что сомневаться в вероятности массовых репрессий в ближайшие годы стало несколько меньше россиян (76% в 2006 году против 62% в 2009-м). Впрочем, увеличения доли считающих, что такое развитие событий возможно, пока не наблюдается (19% в 2006 году против 22% в 2009-м, что является колебанием в пределах погрешности). Пока часть оптимистов перешла в ряды затрудняющихся с ответом, куда обычно попадают как сомневающиеся, так и равнодушные. Сказать по правде, о правах, свободах и демократии рядовые сограждане теперь действительно беспокоятся меньше – с началом экономического кризиса эти ценности отошли не на пятый, а на десятый и пятнадцатый планы. На первом же – инфляция и занятость. Такое равнодушие, в частности, объясняется и особенностями человеческой памяти, теми приоритетами, которые мы избираем. Поэтому часто трагедии прошлого уходят в область забвения, а вероятность их повторения кажется столь же малой, сколь отдалены от нас во временном отношения эти события.
В посттоталитарных обществах зачастую наблюдается дефицит идей и понимания механизмов, на которых может основываться власть, в то время как опираться она вполне может и на консенсус, экономические факторы, престиж и привлекательность. Так называемые мягкие компоненты власти (такие, как привлекательность и престиж) вообще часто обходят вниманием в таких обществах. В то время как теория разумной власти (Джозеф Най) учит сочетанию как экономических аспектов, так и мягких факторов. Однако в истории российской государственности почти всегда делался упор на жесткий стиль управления, и неминуемо вытекающая отсюда тактика давления на несогласных считалась более основательным, чем остальные, методом поддержания контроля за обществом.
Любопытно при этом, что тоталитарные лидеры редко считали, что применяемые ими методы – преступны. Даже известные деспоты не придавали большого значения силе как таковой, подчеркивая справедливость своего правления (и методов, которые использовались), таким образом оправдывая практикуемое. Если все довольны – сила не нужна (разве только против заблудших), а рядовые будут рады подчиниться.
Прискорбно, что «рядовых» и «заблудших» находилось порой десятки миллионов, о которых и вспоминали мы 30 октября – в День памяти жертв политических репрессий. Хотелось бы, чтобы тех, кто считает происходившее в стране в драматические сталинские годы допустимым, становилось все меньше.
