Евгений Балацкий
Для того, чтобы оставаться в науке, российским ученым приходиться изворачиваться словно средневековым алхимикам.
Маттеус ван Хелмонт. Алхимик за работой. XVII век
Российская наука за годы экономических реформ понесла большие потери, которые теперь надо как-то восстанавливать. Однако в последние несколько лет в государственной научной политике обозначился явный тренд – рост бюрократии на всех уровнях и во всех направлениях. Рассмотрим некоторые из наиболее характерных проявлений такой политики.
Проектный синдром как средство ликвидации
Во многих государственных вузах и исследовательских институтах научные подразделения «посажены» на проекты – это либо темы по линии государственных заданий, либо дополнительные заказы, выигранные на конкурсной основе. Суть подхода в том, что структурные подразделения организации живут до тех пор, пока у них есть соответствующие проекты и темы; в противном случае они автоматически ликвидируются. При этом никаких гарантий по поставке проектов (заказов) со стороны государства, строго говоря, нет. В результате возникают поразительные вещи. Например, человека, устраивающегося на должность старшего научного сотрудника в академический институт, заставляют писать заявление, в котором он просится на работу в конкретное подразделение для выполнения работы по определенной теме госзадания, которая заканчивается, например, через год. Это означает, что по завершении этого срока возникает альтернатива: либо подразделение получает новую тему и договор с сотрудником продляется, либо он автоматически увольняется в связи с завершением старой темы. Вряд ли такая перспектива трудоустройства может считаться соблазнительной.
Другой пример – в ведущем московском вузе научные подразделения работают по проектам, которых со временем становится все меньше. Если подразделение в какой-то момент лишается проектов, то денег на оплату сотрудников нет и им перестают платить зарплату. В такой ситуации организация идет навстречу сотруднику и не увольняет его, разрешая ему оставаться в штате вуза, но без материального содержания. Тем самым у человека остается шанс, что при появлении проектов он снова сможет работать в нормальном режиме; в противном случае он будет вынужден сам уволиться. Комментарии излишни.
Более того, увлечение в стране конкурсными системами, являющимися частным проявлением проектного синдрома, привело к их тотальному внедрению даже там, где они прямо противопоказаны. Например, в одном из столичных университетов введена система внутреннего конкурса за темы, полученные вузом в рамках госзадания. В результате возникает парадоксальная ситуация, когда научное подразделение вуза сформулировало тему, которая была одобрена и утверждена правительством, а выигрывает ее совсем иное подразделение, например, кафедра, где люди перегружены преподавательской работой и не способны вести нормальную исследовательскую деятельность. Возникающие коллизии так или иначе утрясаются, но инициируют нездоровую обстановку в коллективе.
Одновременно с этим возрастает бюрократический контроль за выданным заданием на фоне невыполнения чиновниками своих собственных обязанностей. Например, в 2015 году в одном элитном вузе страны окончательное оформление всех документов по госзаданию было завершено только в мае, тогда как в июне уже началось предварительное заслушивание промежуточных результатов исследований. Тем самым сотрудники, находясь несколько месяцев в состоянии нервозного ожидания, потом были вынуждены делать рывок, а параллельно готовить холостые презентации, отчеты и доклады, отрываясь от дел в самый разгар работы. Такая неритмичность работы плохо сказывается на ее качестве.
К сказанному следует добавить, что проектный синдром делает каждого исследователя зависимым от проектного финансирования своего подразделения, в связи с чем он впрягается еще и в поиск дополнительных договоров. Тем самым время для ведения поисковой работы исчезает, а нервозность жизни возрастает со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Сиюминутность вместо фундаментальности
Попытка оформить все исследования в конкретные проекты направлена преимущественно на получение легких прикладных результатов. Дело в том, что реальные проекты заключаются максимум на три года, тогда как некоторые исследования предполагают кратно большие сроки. Приведу пример из собственной жизни. Наиболее плодотворный цикл моих работ связан с исследованиями в области теории институциональных и технологических ловушек. Этот период длился примерно 12 лет – от первой статьи в 2000-м до последней в 2012 году. Никаких денег за эту работу я никогда не получал, это была инициативная работа, выполненная на энтузиазме и базировавшаяся на внутреннем научном интересе. Чтобы провести такое исследование, надо, во-первых, иметь все эти годы работу в научной сфере, а во-вторых, обладать достаточной свободой и временем, чтобы на собственный страх и риск двигаться в намеченном направлении, ибо результат заранее неизвестен. И параллельно с основной работой ведется дополнительная (инициативная), которая в определенный момент становится главной, ибо ради нее, собственно, и живет исследователь. Никакой официальный проект не может заменить инициативной поисковой деятельности.
Проектный синдром повязывает исследователя жесткими обязательствами по сроку, объему и характеру работы, а также отчетной документацией. Времени и сил на экспериментирование и глубокое осмысление уже, как правило, не остается. В результате происходит сдвиг в сторону сиюминутных задач с отходом от фундаментальных исследований.
Здесь следует напомнить, что осознание того факта, что серьезные изыскания не могут вестись на коленке, привело к введению в американских университетах статуса tenure, который, по сути, означает введение пожизненной системы найма для особо ценных профессоров. Тем самым ученые получили гарантию нормальной жизни на неопределенно долгий срок. В России все активнее внедряется прямо противоположная система, когда исследователь не знает, будут у него завтра проекты или нет, следовательно, он не знает, где он будет завтра и что будет делать. Тем самым российские ученые возвращаются к состоянию средневековых странствующих профессоров, имевших образ жизни бродячих трубадуров.
Примечательно, что действующие сегодня правительственные регламенты фактически консервируют дискриминацию исследовательских подразделений вузов по сравнению с учебными кафедрами. Например, при равных квалификационных характеристиках работников базовые ставки заработков у исследователей кратно меньше, чем у кафедральных преподавателей; аналогичный принцип действует и в отношении длительности отпусков. Такая система способствует «оголению» научных подразделений университетов.
Абсурдные регламенты
для исследователей
Решить указанные проблемы можно, частично вернувшись к системе плановых научных работ в государственных учреждениях. Главная проблема здесь состоит в том, чтобы научные заказы перепадали именно тем людям, которые этого действительно заслуживают. На наш взгляд, данный вопрос нужно отдать на откуп администрации институтов, однако государство, пытаясь предотвратить возможные пристрастия руководства, вводит множество регламентов, которые все чаще приводят к абсурду. Приведем типичный пример. Директор исследовательского подразделения вуза для подтверждения своих полномочий должен был проходить выборы. Но оказалось, что для этого необходимо соблюдение нескольких пунктов, включая положение о наличии документа о прохождении в течение последних пяти лет повышения квалификации. Без этого документа претендент, будучи известным макроэкономистом, формально не соответствовал занимаемой должности. В этот момент включалась бюрократическая машина, а это означало, что человек мог сохранить свое место только при ходатайстве руководства перед ректором, но и в этом случае срок подписанного с ним контракта составлял бы максимум год вместо стандартных пяти лет. Работник задействовал свои связи и получил означенный официальный документ, в котором было указано, что он в течение 10 дней прошел 72-часовой курс повышения квалификации по программе «Основы управления многоквартирным домом». Этого непрофильного сертификата оказалось вполне достаточно, чтобы претендент был признан годным. Налицо типичный бюрократический фарс при манифестации борьбы государства за качество научных кадров.
Еще более сомнительным становится способ оценки научных кадров по их публикациям. Здесь следует указать на лихорадку, охватившую все научные журналы в их стремлении соответствовать международным стандартам и войти в международные базы данных. Достаточно указать, что теперь многие журналы требуют от своих авторов транслитерацию и перевод библиографии, что, с одной стороны, увеличивает этот фрагмент статьи почти в три раза, а с другой – делает его просто нечитаемым.
При этом уже всерьез настораживает истерия в отношении критерия числа публикаций и цитирований, которые ставятся во главу угла оценки научных кадров. Дело в том, что публикации, несмотря на свою важность, никогда не были конечным продуктом человеческой мысли. Оторванные от реальности тексты, цифры, формулы, диаграммы и таблицы сами по себе никому не нужны. В этом смысле публикации выступают лишь в качестве промежуточного когнитивного продукта, на основе которого можно делать жизнь лучше.
Не менее спорным представляется и международный стандарт, применяемый к научным кадрам. Сейчас считается, что настоящий ученый должен публиковаться не только (и не столько) в отечественных изданиях, но прежде всего в зарубежных. Если в отношении физики, математики и химии этот тезис более-менее правилен, то в отношении социальных наук он сомнителен и даже таит в себе определенную угрозу. Например, в западных экономических журналах никто не будет с интересом читать о российской экономике, поэтому исследователь, занимающийся таковой, скорее всего либо не сможет печататься в иностранных журналах, либо его работы не будут пользоваться успехом. Чтобы российский экономист вписался в западный научный дискурс, ему необходимо заниматься западной экономикой. А это означает, что он должен перестать заниматься и интересоваться российской экономикой. И можно ли считать такое положение дел прогрессом российской науки? Можно ли, например, воспринимать статью сотрудницы Высшей школы экономики о специфике безработицы в Западной и Восточной Германии, выполненной в соответствии с западными исследовательскими стандартами, большим научным достижением?
На фоне плачевного состояния многих научных организаций страны представляется во многом бессмысленной попытка силового введения передовых отечественных вузов в топ-100 глобальных рейтингов. Динамика траншей бюджетных денег на эти цели впечатляет: 2013 год – 9,0 млрд руб.; 2014-й – 10,5; 2015-й – 10,0; 2016 (план) – 12,5. В условиях международных санкций тратить такие средства на выполнение международных стандартов представляется не вполне оправданным. Уже сейчас можно предсказать, что все эти попытки закончатся плачевно, Запад найдет способ не пустить российские вузы в топ-листы глобальных рейтингов. Например, Московский физико-технический институт (МФТИ) получил отказ от составителя рейтинга THE (TimesHigherEducation) о включении его в основной рейтинговый список вузов в связи с тем, что он не является классическим университетом; в качестве подачки ему предоставили право котироваться в предметном рейтинговом приложении по инженерии и технологиям. Примечательно, что в основном рейтинге THE присутствуют Массачусетский, Калифорнийский технологические институты, Цюрихский технологический институт, Федеральная технологическая школа Лозанны и т.п. Оказывается, этим технологическим побратимам МФТИ можно присутствовать в главном списке, а МФТИ – нет.
Любопытно, что на фоне истерии с международным рейтингом в России сворачивается любая работа по ранжированию национальных научных школ и вообще всех субъектов рынка научных исследований. По умолчанию подразумевается, что в России и рейтинговать-то нечего.
Все перечисленные перегибы не просто снижают эффективность российской науки, они могут превратить ее в абсолютно недееспособный сектор экономики. Если срочно не поменять научную политику, то так оно и будет.
Дарья Гармоненко