Жесткая вертикальная иерархия

В отсутствие горизонтальных связей с властью на местах президент видится большинству российского народа единственным гарантом справедливости. Фото Reuters

«Лидер французской группы Space Дидье Маруани и представляющий его интересы юрист Игорь Трунов обратились к президенту России Владимиру Путину с просьбой разобраться в действиях полиции, которая задержала их в Москве, и в конфликте исполнителя с российским певцом Филиппом Киркоровым», – эта новость с Lenta.ru должна была бы оказаться в разделе «Курьезы», но нет, все серьезно. Известный иностранный музыкант вместе с лишенным адвокатского статуса отечественным юристом спорят о правах на музыкальную композицию 15-летней давности с теряющим былую популярность российским певцом (у-меня-ремейков-нет), а в качестве арбитра привлекают главу 150-миллионной ядерной сверхдержавы. Это примечательный аспект российской политической действительности, наглядно характеризующий, кто в стране является «последней инстанцией» для искателей правды.

И таковым этот человек будет еще довольно долго. Российская политика постепенно погружается в президентскую кампанию: политики и политологи чем дальше, тем больше увязывают все происходящие в стране события (и даже президентские выборы в США) с фактором предстоящих выборов. В то время как несистемная оппозиция строит прожекты постпутинского будущего, те из наблюдателей, кто трезво смотрит на вещи, предпочитают анализировать, как будет выглядеть Россия во время четвертого срока президента Владимира Путина. Если суммировать эти мнения, выводы таковы: с 2018 года нас ожидают еще шесть лет абсолютизма. Весь вопрос в том, будет ли он «просвещенным».

Одна из главных характеристик российской политической модели – ее президентскоцентричность. Пресловутая «вертикаль власти» подразумевает, что на ее вершине находится единственный человек, отвечающий за нормальное функционирование всей нижестоящей иерархии. В этой модели многим видятся приметы авторитаризма, хотя исторически она в чем-то оправданна: традиции диктуют первому лицу необходимость концентрации власти, поскольку ее расползание чревато политической дестабилизацией и вспышками сепаратизма.

Недостатки этой системы очевидны: чрезмерно сильная зависимость политической стабильности от личности первого лица, неразвитость горизонтальных связей, расширенные возможности для манипуляций коррупционного характера из-за отсутствия политической конкуренции и прочее. Противоположный пример – США: результаты недавних президентских выборов в этой стране вызвали шок у многих, но вслед за ним пришло и понимание, что страна, не без усилий, но все же пережившая правление не блиставшего интеллектом Джорджа Буша-младшего, скорее всего переживет и непредсказуемого и эксцентричного популиста Дональда Трампа.

В России такие расчеты по понятным причинам невозможны: слишком многое во время президентских выборов ставится на кон, слишком мало сдержек и противовесов имеет президентская власть для балансировки влияния первого лица. Это не означает, что самовластию нет ограничений: кремлевские башни продолжают драться друг с другом под неусыпным контролем президента, предпочитающего роль арбитра во внутриэлитных конфликтах. «Мы проснулись или в России Сечина, или в России без Сечина», – написал блогер Михаил Соломатин после ареста теперь уже бывшего министра экономического развития Алексея Улюкаева.

Эмоциональность этого отклика понятна, но за ее вычетом в сухом остатке остается одно: на самом деле мы как заснули, так и проснулись в России Путина, в которой как раз и возможны подобные пертурбации (почему-то мало кто допускает, что Улюкаев арестован по делу).

Одна из ключевых проблем – неразвитость механизмов обратной связи, ответного влияния общества на власть. Жесткая вертикальная иерархия делает подчиненный президенту руководящий слой маловосприимчивым к сигналам снизу: для собственного политического выживания руководителям любого ранга нужно обращать пристальное внимание прежде всего на указания вышестоящих начальников, чем на недовольство населения. Последнее, в свою очередь, видя бессмысленность попыток достучаться до нижестоящих руководителей, вынуждено апеллировать напрямую к главе государства.

Эта традиционная особенность российского управления вполне осознается и принимается на самом верху. Не случайно Владимир Путин во время прямых линий с народом столь часто занимается мелкими, в общем-то, несвойственными для главы государства проблемами «маленького человека». «Я сейчас сказал об этом с трибуны, вся страна теперь будет за этим смотреть внимательно», – сказал президент в ходе недавнего Послания Федеральному собранию – и в этом тоже есть что-то от неизбывного русского желания считать, что там, наверху, все на контроле, во всем разберутся и все решат ко всеобщему благополучию.

Французский композитор Дидье Маруани решил напрямую попросить заступничества у российского президента. Фото РИА Новости

В эту игру играют даже те, кому не должны быть свойственны иллюзии в отношении власти. Вот, например,  режиссер Александр Сокуров  (прославившийся серией замечательных фильмов о природе власти, то есть вроде бы понимающий, что к чему) едва ли не унижается перед президентом, прося за осужденного за терроризм в Крыму коллегу Олега Сенцова: «У меня есть сердечная просьба к вам, Владимир Владимирович, как у гражданина России, как у режиссера. Давайте решим проблему Олега Сенцова. 20 лет. Украинский режиссер. 20 лет лагерей. В северном лагере сидит парень. Мне стыдно, что мы до сих пор не можем решить эту проблему. Умоляю вас, найдите решение этой проблемы. Это невозможно. Режиссер должен со мной сражаться на кинофестивалях, если у него другая, в том числе политическая, точка зрения, но не сидя на севере в тюрьме…  Владимир Владимирович, по-русски, по-христиански милосердие выше справедливости. Умоляю вас. Пожалуйста».

«По-русски и по-христиански мы действовать в этой ситуации не сможем без решения суда. Решение суда состоялось. Да, есть определенные правила и нормы, которыми можем воспользоваться, но для этого нужно, чтобы созрели соответствующие условия», – уклончиво отвечает глава государства.

Доходит до смешного. Российское Военно-историческое общество проводит в московском Манеже выставку, посвященную мифам о Второй мировой войне. Для ориентации посетителей к полу приклеены стрелки-стикеры: «Гитлер», «Геббельс» и даже  «Верховная рада». Среди прочих оказалась и стрелка с названием «Гозман» – известный либерал в свое время приравнял Смерш к нацистским преступным организациям, за что его, видимо, и присовокупили к «мифотворцам». Казалось бы, идиотизм ситуации налицо, но оскорбленный Леонид Гозман пишет в ответ гневную и несколько путаную отповедь председателю общества, министру культуры Владимиру Мединскому и члену попечительского совета общества, вице-премьеру Дмитрию Рогозину: «Вы не унизили меня: оказаться в числе персональных врагов людей, представляющих, на мой взгляд, максимальную угрозу России, то есть ваших врагов – это не унижение, а честь… Года три назад я написал, что НКВД и Смерш-НКВД, по сути, не отличаются от СС и гестапо и должны рассматриваться как преступные организации. Теперь вынужден констатировать, что и сегодня в высшем руководстве моей страны присутствуют люди, мало отличающиеся от нацистов».

«Это, в общем, такие погромные проявления, – согласен с Гозманом журналист Николай Сванидзе. – Потому что человек неподготовленный или соответствующим образом, наоборот, подготовленный, который туда приходит, он получает заряд агрессии, причем заряд, уже направленный на определенных людей, на определенные организации. Вот он приходит, он видит, что патриотично ненавидеть вот тех или иных граждан. И он будет ненавидеть, дальше уже зависит от степени его дикости, от его темперамента и т. д. Здесь есть, конечно, элемент натравливания». Возможно, так и есть, но возникает вопрос: стоит ли напольный стикер столь жестких выводов и надо ли так откровенно выводить эту проблему на суд людей, которые такими вопросами явно не занимаются?

Еще один пример из того же ряда: жалоба, направленная, как пишут СМИ, главе государства потомками сотрудников НКВД в ответ на публикацию базы данных сотрудников внутренних дел, работавших во время «большого террора», хотя и необязательно участвовавших в нем. Среди них есть и мой прадед – Владимир Иванович Казанцев, особист, пограничник и сотрудник Смерша, не полумифической гозмановской карательной структуры, а той реальной организации, чья работа так великолепно описана в «Моменте истины» Владимира Богомолова. У меня нет ни малейших оснований сомневаться в честности и порядочности своего предка, да даже если бы и были, это ровным счетом ничего не меняет: я это я, а он – это он. Однако же нет, кто-то из других потомков чекистов недоволен раскрытием сведений о своих родственниках и требует закрыть базы данных, конечно, от президента Владимира Путина.

Все эти примеры демонстрируют, насколько российская политика сужена до уровня одной фигуры. Проблема в том, что российскую политическую систему принято сравнивать с ее европейскими (и американским) аналогами, имеющими в своем достатке такие демократические завоевания, как десакрализация власти, ее регулярная сменяемость, разделение полномочий и т.д. А почему бы, собственно, не сравнить с азиатскими деспотиями? Россия в глубине своей не столько Европа, сколько Азия – это данность, с которой можно соглашаться или не соглашаться, но которую вряд ли удастся опровергнуть. «Россия вернулась к самодержавию», – написала недавно политолог Лилия Шевцова – по другому поводу, но с явным неодобрением. Допустим, что это так, но при этом как раз самодержавный XIX век считается «золотым веком» России  во всех смыслах: культурном (в первую очередь), политическом, экономическом. «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием», – писал столь любимый (во всяком случае, читаемый) Путиным Николай Карамзин. Похоже, глава государства видит себя именно тем самым «мудрым самодержцем», спасшим отечество от гибели. Остается только надеяться, что мудрости ему хватит надолго.