Евгений Ермолин Актуального политического искусства у нас мало. Почти вовсе нет. Поэтому я хочу приветствовать уже сами риск и вызов арт-группы «Война» с ее трехэтапным действом (митинг МГЕРа 23 февраля – биологический музей 29 февраля – «марши несогласных» в Москве и Питере 3 марта), приуроченным к смене политических декораций.
В акции «Войны» есть то, что определяется трудноопределимым понятием «стиль треш». Грубость, отсутствие отделки; то, что неприятно глазу, отталкивает, вызывает рвотный позыв. Такой способ вызывать эстетический отклик шоком опять же маргинален и явно не всем по душе. Но трезво рассудить на фоне гламурной вылизанности, наверное, таким – шершавым и грубым – и должно быть политическое искусство улиц┘
Не сказал бы, что опыт неудачен. Ведущий критерий в акционизме – резонансность: настрой на общественную рефлексию и способность эту рефлексию вызывать. В состав акции входят и все реакции на нее; так устроено современное искусство. Оно создает полуфабрикат, который получает завершенный смысл в сознании реципиента. Каждый из тех, кто реагирует и комментирует, тем самым становится соучастником и сотворцом, привнося свои смыслы в художественный проект, обрастающий, таким образом, социальным мясом. Акция вызвала сильный отклик в разных сферах, в совокупности представив яркий срез-портрет нашего общества. Куда там прежним провокаторам-запевалам вроде Кулика или Бреннера! В этом смысле она, безусловно, удалась.
Мне кажется, стать героем политического акционистского действа неприятно, но почетно. Лестно, пусть и через силу. Ведь соц-арт необязательно любить. Вообще его невозможно любить. Но это искусство, обладающее нефиктивной значимостью. Что и показали дебаты в инете, позволившие актуализировать проблемные узлы общественного сознания.
Но сама рефлексия выглядит однобоко. Собственно политические смыслы в ней оказались на обочине. Они подменены нетрудной работой директивной моралистики. Как мы видим, общество предпочло проигнорировать политический смысл игры, слишком трудный и непривычный для него. Оно восприняло акцию как моральную диверсию, что позволяет каждому без всякого труда сыграть выгодную роль благородного резонера, человека высокой культуры и нравственности.
Приняли искусство за жизнь и дали ему оценку как жизни. Так мы далеко пойдем. Скажите, например, можно ли изображать голое тело? ┘раздеться публично на сцене? ┘убивать на экране? ┘употреблять в литературе непарламентские выражения? ┘какие можно, а какие нельзя?
Где вообще граница того, что считать дозволенным в искусстве? И не бессмысленна ли сама постановка вопроса?.. Ну да, в обществах, где нет политической жизни, очень много говорят о морали. Хотя со стороны это выглядит нелепо. Люди погрязли в соглашательстве, принимают как должное почти любую подлость и гадость – и вдруг они оказались резонерами и судьями!
Оскорбляет ли меня имитация акта в этой художественной акции? Признаться, в нашей жизни меня гораздо сильнее оскорбляют другие вещи, и их немало. Еще в школе нам объяснили, что форму нельзя рассматривать отдельно от содержания. В нашем же случае многие игнорировали содержание, абсолютизировав форму и наделив ее чуждым ей смыслом. Я готов утверждать, что ни порно, ни эротики в хеппенинге не было. Ничего для возбуждения похоти или радости глазу, алчущему изящных форм. Имитация акта (а вернее архаического сексуального ритуала) была использована как средство сугубо политического высказывания.
В современном культурном контексте политизация эроса и ритуализация политики давно признанный факт еще с 1920-х годов. Социально ангажированный художник не может из этого не исходить. Когда на протяжении века страну много раз, извините, ставили в однозначную позу и она к этому притерпелась, поздно жеманно грозить пальчиком, как будто ничего не случилось и все мы только вчера родились из мыльной пены и телевизионной лапши. Еще и поэтому позорно выглядят упорные попытки заставить актеров каяться. Не честнее ли вспомнить про бревно в своем глазу.
