Наваждение культуры

Уильям Шекспир. Сонеты/ Пер. с англ. А.Финкеля; Составл., вступ. статья, коммент. С.Радлова. – СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2010. – 552 с.

Проблема Шекспира в отличие от самого Шекспира – дело посвященных. Автор этих коротких и в высшей степени неквалифицированных суждений не шекспировед, не историк литературы и не лингвист. Уже этого достаточно, чтобы считать его восприятие как самого Шекспира, так и ученых споров о нем чем-то в высшей степени безосновательным. Тем не менее, быть может, и любителю позволено коснуться одной из тем вступительной статьи к этой книге, где ее автор, Сергей Радлов, разоблачает попытки историков и литературоведов найти кого-то, кто якобы писал под именем Шекспира, но им не был, и делится некоторыми замечаниями по этой проблеме.

Мне, как архитектору, проблема авторства близка, хотя в архитектуре она имеет чрезвычайно специфический и примечательный для истории культуры вид. Архитектурное авторство, как правило, стирается из культурной памяти. И если, читая стихи, мы невольно ассоциируем их с тем или иным человеком, автором, то, видя в городе здание или парк, редко кому придет в голову, что это сооружение есть вещь, созданная какой-то индивидуальной личностью, жившей, как и все мы, своими страстями и имевшей свою, как и все мы, – судьбу. Более того, огромное число архитектурных сооружений в истории строили и много раз перестраивали разные люди, а особенности их архитектуры чаще зависели от желаний заказчиков и властей, чем от авторов. К литературе, живописи и музыке это применимо в меньшей степени. Но ведь все это – феномены исторической изменчивости, и не исключено, что когда-нибудь и литературные произведения утратят имена своих авторов, оставив по себе ироническое «слова народные», то есть войдут в необъятное и туманное поле легенд и преданий.

Сам по себе Шекспир, с точки зрения рядового читателя, есть некий миф, не потому, что на самом деле такого человека не было или что под этим именем скрывается некто, до сих пор до конца неопознанный. Он миф потому, что соединяет в себе какое-то непостижимое совершенство с вполне понятной недоступностью. Недоступность эта для русских, конечно, больше, чем для англичан, хотя, быть может, и меньше, чем для китайцев. Но для всех нас она – недоступность взаимопонимания людей, разделенных пятью веками, а для современников, как ни парадоксально, она же – в принадлежности к одному времени. Иными словами, это исторический парадокс. Как человек, выскочивший за пределы своего времени, Шекспир не до конца понятен современникам, как человек из навсегда ушедшего прошлого – он недоступен потомкам.

Шекспир ведь не просто исторический персонаж, писавший стихи и пьесы в XVI–XVII веках, сочинения и личность которого мы силимся понять. Шекспир это еще и своего рода программа гуманитарной культуры и литературы, которая после его смерти постоянно «работала» в европейских литературах и порождала их более поздние формы. Был ли Шекспир автором этой программы или он стал таковым не по своей воле? Это один из вопросов, который возникает у меня как у читателя и ответа на который я не нахожу.

Не устает эта программа работать и сегодня. Мы все еще прикованы к Шекспиру как к какой-то рукописи, найденной в бутылке, и пытаемся прочесть текст, в котором указано место спрятанного клада. Что заставляет нас так относиться к текстам Шекспира? Ответ на этот вопрос совершенно не зависит от того, был ли Шекспир Шекспиром и не скрываются ли за его именем другие люди. Почему советская культура поспешила присвоить Шекспира себе и дала ему советское гражданство (как и по другой причине – Канту)? Мы можем видеть в культе личности Шекспира в СССР отблеск культа личности отца и вождя всего прогрессивного человечества, но это достаточно произвольное присвоение Шекспира едва ли нам объяснит энтузиазм его ниспровергателей как за границей, так и в пределах России, равно как и энтузиазм его менее подозрительных почитателей во всем мире.

Шекспир, однако, проник в Россию и СССР и без воли властей предержащих, по законам самой литературы и истории.

Во всяком случае, если есть некоторые основания подозревать, что стихотворения Шекспира написаны другими, то не меньше оснований видеть в стихотворениях других поэтов руку Шекспира.

Шекспир – это рукопись, найденная в бутылке. Александр Трифонов. Шахматы

Действительно, взять хоть того же Пушкина. Его роднит с Шекспиром уже то, что он для нас, как и Шекспир для англичан, – наше все. Но разве Пушкина можно считать поэтом Ренессанса, ведь он современник романтиков, учившихся у Шекспира? А такие строчки, как «мальчишек радостный народ коньками звучно режет лед», разве не Шекспир написал? Или: «Я вас любил, любовь еще, быть может, в моей душе угасла не совсем» – слышите, это же Шекспир! Да и не только у Пушкина┘ «Не обольщен я музою моею, красавицей ее не назовут» – кто это, чей голос, Баратынского или Шекспира?

Парадоксально восприятие Шекспира русским читателем, он может подозревать Шекспира в том, чтo именно он писал за русских поэтов, и, напротив, догадываться, что стихи Шекспира написаны не Бэконом и Рэтлендом, а именно Пушкиным и Пастернаком. Быть может, в этой логике и есть крупица истины, роднящая ее с фантазиями Фоменко (...).

Переводчик сонетов Шекспира, опубликованных в рецензируемой книге, талантливый харьковский филолог Александр Финкель (1899–1968) известен как один из авторов знаменитой книги поэтических пародий «Парнас дыбом». Была у него и пародия на Шекспира – на тему «У попа была собака». Вот она:

Да, я убил! Иначе я не мог,
Но не зови меня убийцей в рясе.
Был беззаветно мной любим бульдог,
Я не жалел ему костей и мяса.

И все ж убил! Похитив мой ростбиф,
Он из бульдога стал простой дворняжкой.
Так мог ли жить он, сердце мне разбив,
И омрачив мой мозг заботой тяжкой?!

Да, я убил! Но я же сохранил
Его черты в сердцах людей навеки.
Он будет жить во мгле моих чернил,
Покуда в мире есть моря и реки.

Его гробница – мой сонет. Вот так
Меня по-русски передаст Маршак.

Эта пародия на сонет Шекспира замечательна не только своим остроумием, она в принципе показывает, если не разоблачает, тайну перевода. В сущности, все переводы и есть в какой-то мере пародии, но в отличие от пародий на существующие реальные языковые образцы и структуры в случае с Уильямом Шекспиром мы имеем пародию на его фантомный образ. Здесь важна принципиальная дистанция между образцом и пародией. На первый взгляд, кажется, что это расстояние – временная дистанция. Но при более внимательном анализе оказывается, что дистанция эта есть, собственно, опосредованность реконструкцией, тиражирование некоторых приемов и клише. На первый план, таким образом, выносятся приемы и клише в отрыве от содержания и настроения.

Финкель в данном случае метил не в Шекспира, а в Маршака, но попал, как ни странно, и в самого себя, и в Шекспира одновременно. Не будем забывать, что Шекспир – актер и драматург, то есть сочинитель текстов, которые суть пародии на известные речевые манеры. И, стало быть, пародийность – в самой природе его поэтики, отчего пародия на Шекспира (пусть даже бьющая по Маршаку) неожиданно открывает нам нечто крайне существенное в оригинале (...)

Быть может, сам Шекспир, будь он рядом, усмехнулся бы, видя этот странный симпозиум следователей над своей могилой. Но едва ли он отнесся бы к нему как к чему-то необычному. В человеческой комедии, которая разыгрывается на подмостках мира, это явление скорее нормальное, и оно столь же значительно, сколь и ничтожно. И дело тут в исторической оптике. Ибо истина и ложь для самого Шекспира, несомненно, была явлением не социальной, но исторической коммуникации. Он жил в эпоху превращения плоской земли в шар и работал в театре, который это превращение запечатлел в своем названии, столь же симптоматичном для эпохи великих географических открытий, как названия советских кинотеатров «Космос» в 60-х годах XX века.