План или рынок?

Руслан Гринберг. Свобода и справедливость: российские соблазны ложного выбора.
– М.: Магистр: ИНФРА, 2012. – 416 с.

Сразу два предупреждения. Во-первых, рецензию на книгу экономиста, члена-корреспондента РАН и директора Института экономики РАН пишет не экономист, а политолог. Во-вторых, работу, в которой либеральным экономистам достается на орехи чуть ли не на каждой странице, рецензирует либерал. Решиться на написание этой рецензии нас подвигло ощущение, что Руслан Гринберг писал не об экономике. Разумеется, в этой книге, вобравшей различные работы автора за несколько лет, есть и чисто экономические разделы, и упаси нас Господи спорить с автором по поводу экономических сюжетов – напротив, ничего, кроме благодарности за изложение сложных тем внятным человеческим языком, эти страницы не вызывают.

Но главный пафос автора, как нам кажется, все же в другом. Недаром в подзаголовок вынесены слова «российские соблазны ложного выбора». Руслан Гринберг размышляет о выборе даже не государственного, а философского подхода к экономической стратегии страны, настойчиво ищет путь, отличный и от либерального, неоклассического и, разумеется, от командно-административного. Его критика как теоретических оснований, так и практики применения и той и другой экономической философии развернута и убедительна, хотя, подчеркнем сразу, не все его аргументы одинаково бесспорны. И вот об этой «философии экономики» мы и осмелимся порассуждать и поспорить, тем более что автор сам начинает свое повествование с «невыученных уроков», неучета современными реформаторами российской специфики, в первую очередь – политической культуры России.

Осмелюсь уподобить споры о философии развития современному противостоянию экономических западников и славянофилов. Исторические предшественники и тех и других желали блага России и искали магистральный путь ее развития. И те и другие знали западный путь и понимали, что без западного опыта не обойдешься. Только первые уповали на этот опыт инструментально, стремились к его максимально полному воспроизведению на российской почве, а вторые апеллировали к основам, традициям и идеалам прежней России и искали особый путь. Но главное, и те и другие – даже будучи верноподданными и не желая революционных потрясений, оставались чужими и для власти в целом, и для огромной бюрократической машины, которая ехала по проторенной колее, не заботясь о том, западная она или исконно русская.

Это экономическое славянофильство ни в коем случае нельзя понимать буквально. Автор и сам себя называет западником, и настойчиво призывает к «новому совету экономической взаимопомощи» между Россией и Евросоюзом, и верит в качество американской экономики, которая вытащит страну из кризиса. Это славянофильство в акцентируемом автором наследии прошлых времен – советской модели социального государства, потенциале науки и обрабатывающей промышленности, погибшим, по его заключениям, от «людоедского либерализма». И соответственно – в недоверии к «невидимой руке рынка» и корысти как главному мотиву частного предпринимательства. Призывы спасти остатки советского научного и промышленного наследия повторяются в книге с завидной регулярностью.

Гринберг не просто далек от идеализации советского экономического прошлого. Он не скрывает шока от того, что 96% зрителей телебатов (в которых он был на рыночной стороне) отдали голосованием предпочтение плановой экономике. Но выход он ищет в государственной структурной и инвестиционной политике, которая поднимет приоритетные области и сделает экономику социальной.

Обозначить зоны нашего согласия и несогласия с этим подходом не так просто, как кажется. Обозначим первую развилку: в необходимости слезть с нефтяной иглы, развивать инновационную экономику, немыслимую без современной науки, не сомневается, наверное, никто из экономистов независимо от школ и идеологий. Да и списки приоритетных и потенциально конкурентоспособных отраслей у неангажированных экспертов не будут сильно различаться. Да и борьба с коррупцией, утверждение независимого суда и повышение эффективности госуправления – тоже консенсусные непременные условия. Мировоззренческие расхождения начинаются там, где определяется роль государства и частного капитала в этих процессах. Вот об этом мы с автором и поспорим заочно, чтобы потом найти точки соприкосновения.

Во-первых, задумаемся о «культурной компоненте» экономических преобразований. Руслан Гринберг – один из немногих экономистов, указывающих на важность фактора политической культуры для экономической жизни, и правильно, на наш взгляд, идентифицирует корень проблемы. Следствием экономических преобразований в России стало катастрофическое падение межличностного доверия: автор приводит данные социологов, указывающие, что доверяет «другим людям» лишь четверть россиян (добавим, это примерно вдвое ниже, чем в странах Евросоюза). А поскольку, опять согласимся с автором, экономика – это прежде всего психология принятия экономических решений, без доверия рыночные отношения не заработают. И это, на наш взгляд, опровергает несколько поспешное утверждение Гринберга, что «россияне быстро усвоили рыночный образ мысли и действия». Напротив, как показали наши собственные исследования политической культуры, для очень значительной части наших соотечественников рыночные отношения – фактор психологической травмы. Да, россияне привыкли к рынку и оценили его преимущества для потребителя – в первую очередь свободу выбора благ по цене и качеству (исключение составляют лишь меньшая часть пожилых граждан и убежденные сторонники Компартии). Но в отличие от рыночных обществ навыки и привычки жизни в рынке не впитаны с молоком матери: выросли-то мы (кроме самых молодых) не при рынке, а потому мучения процесса выбора работы, товара, услуги, банка, риски проиграть в этом выборе или потерять работу психологически травмируют, хотя необходимость такого поведения на рациональном уровне усвоена.

Недаром наше исследование показало, что самыми моральными люди считают сторонников Компартии – они начисто лишены рыночных ценностей и рыночной повадки, недаром мы ворчим, что сегодняшние тинейджеры слишком циничны и прагматичны – а на самом деле они просто другие, потому что выросли в рыночной среде. Наконец, недаром, как рассказал нам сам Гринберг, 96% (при всей нерепрезентативности цифры, оценивающей срежиссированные теледебаты) отдают плану преимущество перед рынком – план кажется психологически комфортным человеку, выросшему в СССР. Другое дело, что пошли сегодня человека, голосующего за план, закупиться в советском универсаме – он тут же станет рыночником. Но вывод-то однозначен: политической культуре в России рыночные повадки пришлось бы навязывать в любом случае.

Американские политологи Шмиттер и Карл писали: «Такие привычки проникают вглубь общества и укореняются медленно – процесс может занять целое поколение». Писали они о навыках гражданской культуры, а не о рыночности – это только советская модель тоталитаризма ухитрилась полностью уничтожить не только политическую, но экономическую свободу. Но логика та же, и тот же вывод: политическая культура и общественное поведение, совместимые с рынком, могут стать лишь продуктом, а не предпосылкой экономических преобразований. Экономическое поведение молодежи и среднего класса показывает, что укоренение принципов рыночного поведения идет достаточно активно. Так что вопрос в том, как минимизировать психологические издержки становления политической культуры, основанной на рынке, как восстановить межличностное доверие, а не следовать в хвосте прошлых нерыночных установок общественного сознания.

Но это заключение никак не отменяет важности фактора политической культуры: «ключевое изменение – это изменение системы ценностей, а не структуры экономики» – этот постулат Карла Дойча, развитый в теории гражданской культуры Алмонда и Вербы, четко указывает на место социокультурного фактора в любой трансформации. А у нас про это действительно часто забывают. Спасибо Руслану Семеновичу, что напомнил.

Второй повод для полемики с Гринбергом, и не только с ним: считаем ли мы государство как агента трансформаций «благодетельным» или «злонамеренным». Спор об этом идет и в экономической, и в политической науке не годами, а столетиями. И конца ему не видно хотя бы потому, что трудно найти государство чисто благодетельное или злонамеренное, хотя конфуцианская этика приближает Южную Корею или Тайвань к первым, а Заир и Зимбабве – ко вторым. Спорят об этом не только представители разных школ, порой ученые спорят сами с собой. Например, Сэмюэль Хантингтон вместе со многими коллегами 60-х годов романтически верил в благодетельную роль государства – опекуна трансформаций. Успехи «нового курса» Рузвельта и кейнсианской школы вообще, достижения плана Маршалла, просвещенные технократы администрации Кеннеди – все это внушало веру в способность государства дирижировать экономическим развитием. Но он же в более поздние годы описывал механизмы злонамеренной роли государства именно как реакции на диспропорции трансформационных процессов (его знаменитая теория «преторианской гвардии»).

В этом-то, собственно, и зарыта собака. Государству можно доверить роль опекуна, только если оно способно быть «скорее благодетельным». Речь не только о том, чтобы «не разворовали» (к этому традиционному возражению либеральных экономистов на предложение выделить деньги на промышленную политику Гринберг относится весьма скептически). И даже не об эффективности государственного управления, хотя по этому параметру современное российское государство выглядит не лучшим образом (и, наверное, в этом тоже будут согласны экономисты и политологи самых разных школ). Главное – в способности государства к стратегическому мышлению и политической воле к достижению поставленных целей. Именно в этом главная беда российского государства, и именно поэтому я в отличие от Гринберга считаю его куда менее способным к благодетельной роли в руководстве экономическим развитием.

Вам тоже налево? Фото Владимира Захарина

Впрочем, так ли глубоки наши расхождения? Книга Руслана Семеновича не лишена элемента внутренней полемики с самим собой, и это только делает ее интереснее. И, как мне кажется, одно из рассуждений книги вполне нас примиряет: он сравнивает Егора Гайдара с польским реформатором Бальцеровичем, а далее пишет: «В Польше в результате политической состязательности, в результате того, что им удалось развить демократию, пришли другие силы и подправили то, что сделал выдающийся экономист Бальцерович. Я специально примитивизирую, но это так. В России этого не было, что имело роковые последствия для реформы». Согласимся: качество государства и его способность быть «благодетельным» в современном мире, особенно в современной Европе коренным образом зависят от демократичности власти – только она способна сделать власть ответственной перед обществом за свои решения, только она гарантирует от непоправимых ошибок в выработке и реализации стратегии развития.

Так что в главном – а мне главным показался именно этот вывод автора – мы не так уж и не согласны. Западников и славянофилов примиряет мысль о необходимости демократизации России. Только такой выбор, если вспомнить подзаголовок работы Гринберга, не будет ложным. И за книгу, приведшую нас к этому выводу, автор заслуживает искренней благодарности.