Андрей Мартынов  |
| Модест Колеров. От марксизма к идеализму и церкви (1897–1927): Исследования, материалы, указатели.– М.: Издание книжного магазина «Циолковский», 2017. – 368 с.
|
Известно, что Максим Горький, размышляя о предреволюционных годах, говорил, что «десятилетие 1907–1917 вполне заслуживает имени самого позорного и бесстыдного десятилетия в истории русской интеллигенции». Автор «Мещан» имел в виду появление на политической сцене так называемых буржуазных партий, увлечение религиозной философией и преобладание в литературе альтернативной реализму практики (декаданс, символизм).
Но настолько ли новые политические партии и течения в культуре противоречили революционному тренду?
Скажем прямо, буржуазные или реакционные партии зачастую таковыми виделись только лишь в советской историографии и публицистике. Так, конституционно-демократическая партия в те годы выступала за принудительное отчуждение частных земель в пользу крестьян (правда, на возмездной основе), а один из ее лидеров называл поджог имений «помещичьей иллюминацией».
Да и многие «декаденты», как, например, Федор Сологуб, нередко писали стихи, обличавшие дореволюционную власть. Вспомним «Четыре офицера в редакцию пришли…» или «Соборный благовест». В этой связи неудивительно, что многие мемуаристы не могли забыть coming out другого «декадента» – Николая Гумилева, который шокировал знакомых признанием, что он монархист. Автор «Фарфорового павильона» долго после этого казался им белой вороной.
Поэтому для автора настоящей рецензии было неудивительно утверждение современного исследователя отечественной философии Модеста Колерова (Москва), что и в русской мысли конца XIX – начала ХХ веков преобладали социалистические идеи.
Это не первый труд ученого по данной теме. В 1996 году у него вышла обстоятельная монография «Не мир, но меч». В данном же сборнике Колеров публикует несколько своих статей по теме, а также статьи и другие материалы героев книги и роспись содержания журналов той эпохи. По мнению Колерова, влияние социалистического учения было разнообразно. Так, например, будущие «веховцы» (Бердяев, Булгаков, Струве, Франк), отказавшись в ходе работы над сборником «Проблемы идеализма» (1902) от политической радикальной практики, ментально все равно оставались социалистами и революционерами. Исследователь справедливо замечает, что теперь философы «готовили религиозную и идеалистическую революцию, по мере сил дополняя ее государственным и национальным пафосом». Почти как в советской песне: «Есть у революции начало, нет у революции конца». Поэтому, подчеркивает Колеров, «они так и не смогли сформулировать русский политический либерал-национализм. Им так и не удалось стать заурядными либералами», оставаясь в обществе в меньшинстве.
Также в книгу вошли статьи Сергея Булгакова марксистского и постмарксисткого периода. Интересно, что влияние Булгакова-марксиста не ограничивалось Россией. Рассказывают, когда один из лидеров немецких коммунистов Карл Каутский узнал, что Сергей Николаевич отошел от своих ранних увлечений, произнес: «Булгаков объидиотел».
Колеров публикует в числе прочего и материалы из архива Антона Карташева и Петра Струве. Последний, напомню, написал «Манифест Российской социал-демократической рабочей партии» – будущей компартии Советского Союза.
Не менее интересна приведенная ученым роспись периодики тех лет. Возьмем, например, марксистский «бесцензурный научно-литературный» журнал «Начало». На его страницах мирно соседствовали «Воскресшие боги» Дмитрия Мережковского и публицистика Владимира Ленина, печатавшегося там под псевдонимом Вл. Ильин. Там же печаталась Зинаида Венгерова, пропагандист и популяризатор в России модернизма и декаданса, а также поэзия Зинаиды Гиппиус и Поликсены Соловьевой (сестры знаменитого философа).
Почему про широкое увлечение общественностью предреволюционной эпохи левыми идеями мы узнаем лишь многие десятилетия спустя?
Так ведь историю революции писали большевики, а они не очень хотели делиться лаврами победителей. А в зарубежье считалось mauvais ton писать положительно о былых революционных симпатиях.
Вопрос, который возникает по прочтении книги, другой: почему при столь широко укорененных левых симпатиях революция произошла в 1917 году, а не намного раньше? Ведь все было готово, и все были согласны.
