И возникает счастье

А темных и студеных времен хоть отбавляй. Виктор Васнецов. Зима. 1870-е гг. ГТГ

Эту книгу и читать не надо. Достаточно ее открыть и коснуться взглядом строки. Все. Ты погрузился в тот мир, в те времена, в ту жизнь, о которой рассказывает автор. А кто автор? Автор – художник и писатель, сестра поэта Владимира Луговского Татьяна Александровна Луговская (1909–1994). Вышла книга в издательстве «Аграф» давно – в 2001 году, а написана, естественно, еще давнее. Так почему же я вдруг спохватилась и стала о ней писать? Потому что мне в руки она попала совсем недавно и стала откровением. На какое-то время я переселилась в удивительный мир девочки Тани. И случилось это легко и просто. Именно так, как я сказала в самом начале: открыла книгу, коснулась строки и пошла за Таней. За ней нельзя не пойти, потому что она видит и слышит то, чего не видят и не слышат другие. И это не какие-то потаенные вещи. Нет – все на виду, но заметить дано только ей. И не только заметить, но и рассказать. И не только рассказать, но нарисовать. Она же художник.

Я часто думаю о том, что мы берем ничтожно малую часть того, что нам дает жизнь. Это как если бы нам подарили концертный рояль, а мы бы стали играть на нем «Собачий вальс» или «Чижик-пыжик». А у девочки Тани не пропало ничего из того, что ей подарила жизнь. И более того: она сумела всем этим поделиться с нами. А ведь автобиографическая проза вещь коварная. Автор делится своим сокровенным, а нам не надо. У нас своих воспоминаний воз и маленькая тележка. Куда нам чужие? Так в чем же дело? Почему здесь все иначе? Почему, дочитав книгу до конца, я не убрала ее на полку, а положила рядом? Потому что книга, а вернее автор, уникален. У автора фасеточное зрение, абсолютный слух, фантастическая память и редкая способность ничего не расплескать и не просыпать по дороге к белому листу. Листаю книгу, чтобы привести пример всего того чудесного, о чем я говорила. И понимаю, что это почти невыполнимая задача. Трудно что-нибудь выбрать. Хочется просто читать взахлеб и неотрывно.

И все же попытаюсь: «Дворник приносил дрова, грохал ими около топки, и няня начинала священнодействовать. Я присутствовала. Каждое полено тщательно рассматривалось, оглаживалось, откладывалось, сортировалось. Что-то шепталось, что-то обнюхивалось, некоторые поленья она крестила, некоторым угрожала. Дрова сложной конструкцией укладывались в печку, образуя домик. Появлялась лучина, факелом пылала она в няниной руке и исчезала в домике из поленьев. Дрова занимались разом. На короткое время чугунная дверца закрывалась, и в печке начинало гудеть. Я приносила скамеечки. Когда печку открывали снова, все уже пылало и бушевало внутри нее. И возникало счастье…»

Не знаю, как у вас, а у меня оно точно возникает. И от картинки, и от прозрачной, невероятно чистой речи, от которой даже компьютер отвык: то-то он без конца подчеркивает самые простые слова. Но послушайте дальше: «Углом своего головного платка нянька вытирала рот, брала в руки кочергу и монотонно (без всяких просьб), как завороженная глядя в огонь, начинала бубнить: «В некотором царстве, в некотором государствии жил да был царь Додон»... Огонь в печке, Додон, его удивительная жизнь, его мир, так непохожий на наш, рассыпающиеся угли, бесконечная сказка, которая потухала только вместе с печкой, – все это было прекрасно...»

Печка, огонь, тепло – эти слова самые частые в книге. Они греют даже тогда, когда темень и стужа. А темных и студеных времен хоть отбавляй. Годы-то какие: 1917, 1918, 1919... «Если забежать вперед, то я вспоминаю, что с такой же радостью и хохотом и без всякой трагедии, во время голода в 1918 году, она (мама) выменивала на продукты свои колечки и сережки, не только не жалея их, но даже удивленно радуясь, что их можно было съесть».

Этих людей согревал еще и юмор, без которого они не умели жить:

«Я родилась, когда мои старшие брат и сестра были уже большие дети. Меня не очень ждали – в виде девочки – на этом свете. Почему-то считалось, что уж если кто и родится, так мальчик. Но родилась девочка, к тому же, когда ей не было года, няня простудила ее. Сделалось двустороннее воспаление легких, потом откуда-то прицепилась дизентерия, и она, то есть я, умерла. Доктор сказал: «Девочка умерла, мне здесь делать нечего», – надел шляпу и ушел. Никогда не терявшаяся в беде мама не согласилась с моей смертью и вкатила мне в рот столовую ложку коньяку. Наверное, огненная жидкость оживила ту ниточку жизни, которая еще где-то скрывалась, и сердце мое забилось».

Как оно бьется, слышно на протяжении всей книги. А бьется оно по-разному: иногда часто, иногда с трудом. Но, бог ты мой, сколько раз произносится слово «счастье». И как же ему не быть, когда книгу населяют такие живые люди? Отец, влюбленный в живопись, и особенно в Саврасова, «Грачи прилетели», которого для него – смертельно больного – каким-то чудом приобрела мама. И картина эта оказалась целительной. Да и сама мама, поющая при гостях на музыкальных вечерах, которые часто устраивались дома:

«Сидишь где-нибудь в уголке и слушаешь, а она вдруг начнет забираться на такую высоту, что дух захватывает, и постепенно, все закругляя и углубляя звук, спустится вниз. И волна счастья заливает тебя с головой...» Слышите? Опять счастье. Ну как не рассказать о книге, где столько счастья, которого всегда дефицит, особенно в России. И о человеке, который знает, как его добывать.