Кровь и воды Леты

Александр Межиров всегда помнил, что с ним было. Фото из архива Зои Межировой

Произошло это на работе. Однажды в разгар застолья (застолья у нас на работе устраивались регулярно. Впрочем, что это я вам объясняю, вы же не иностранец) я начал читать своим коллегам стихи. Была у меня такая привычка, глупая, надо признаться. Коллеги к стихам были совершенно равнодушны, да где ж возьмешь других? Спасибо им и за то, что они иногда несли свой крест до конца и не перебивали меня.

И вот читаю я стихи, а одна из моих коллег – звали ее Света Воронова, если вам интересно, – по своему обыкновению отвернувшись, деликатно не замечает моей неловкости, зевает и считает за окном ворон. И вдруг она поворачивается ко мне и с оттенком удивления в голосе произносит:

– Дима, я столько раз слышала, как ты что-то там читаешь, но никогда не знала, что это так хорошо.

Я понимаю, звучит это неправдоподобно, но тем не менее так оно и было.

Случилось это диво, когда я прочел межировские стихи про черное калужское шоссе, раскрутившееся с посвистом ременным, про Шуру, знойным летом великого сорок пятого года спавшую на балконе, про грозу, грохотавшую тогда над ней.

Вот так действует иногда поэтическое слово даже на людей, чрезвычайно далеких от литературы. Да и на меня – я ведь тоже какой-никакой читатель – действует оно так же. И я, грешный, согреваюсь, бывает, чужими лучами. Ночными – серебряными и дневными – золотыми. И когда падает мне на душу серебряный луч, думаю, что он самый лучший, а когда падает золотой, то же и о нем думаю. Без них жизнь моя была бы беднее и скучнее. Спасибо им.

Шура, Шура!

Как ты хороша!

Как томится жизнью 

непочатой

Молодая душная душа, –

Как исходит ливнем сорок 

пятый.

...И были еще другие застолья, и радовался я, «что чистый спирт не оставляет пятен», и добавлял, конечно: «Так воздадим же должное ему». (Несмотря даже на то, что никакого спирта на столе и в помине не было. Была в лучшем случае какая-то малоприличная водка, очередная «андроповка» какая-нибудь.) И вспоминал какую-то балерину (которую отродясь и в глаза не видел): «Она недолго верность нам хранила, поцеловала, встала и ушла», и не могу вам передать, с какой радостью вспоминал. И – клянусь! – наш набирающий обороты пир благословлял тогда и «старый веселый Рабле», и сам вдохновенный автор этих строк, Александр Петрович Межиров.

Хорошее было время. С кем это происходило, со мной или с ним?

И потому,

однажды вспомнив это,

Мы станем пить у шумного

стола

За балерину из кордебалета,

Которая по жизни нас вела.

...Вот какую радость дарил мне этот поэт.

Как он чувствовал соки жизни! Как может чувствовать, наверное, только человек, у которого когда-то все это было отнято. (У скольких оно было отнято. Не войной, так тюрьмой. Не тюрьмой, так ежечасным ожиданием ее.)

И эти мотогонки по вертикальной стене, и эти бура и сека, и эти авантюрные выдумки в духе Франсуа Вийона – это ведь всё они – животворящие соки, придающие обаяние нашей серенькой обыденности.

А в душе остаются вавилонские реки... А в душе остается горьковатый свет, который лежит, кажется, на всех его вещах – на ранних и на поздних, и даже на самых жизнерадостных выдумках в них. И не сродни ли он тому горьковатому свету, что лежит на всех рассказах Андрея Платонова? Ну это, конечно, как вы поняли, шутка.

Когда-то он написал:

Человек живет на белом свете.

Где – не знаю. Суть совсем 

не в том.

Я – лежу в пристрелянном 

кювете,

Он – с мороза входит 

в теплый дом.

Иногда кажется – он так и не вышел из этого кювета, сидит там, скорчившись, и записывает диктуемые ему небом с пролетающими в нем снарядами строки.

Он всегда помнил, что с ним было. И не только с ним, а и со всем родом человеческим, где даже вот «у Лютера дочка вчера лишь ресницы смежила».

Вавилонские реки – не отсюда ли они? Текут, текут...

Так далек он от Афанасия Фета, считавшего, что жизнь – это одно, а поэзия – совершенно другое. И не может забыть ее – эту несносную жизнь – даже ненадолго, даже на одно лишь мгновение, на счастливый миг своего творчества, чтобы потом созерцать лучезарное чудо, вышедшее из-под его пера.

Даже Мандельштам с его несбыточной мечтой «еще пожить и поиграть с людьми» – и тот иногда забывал... «Улыбнись, ягненок гневный с Рафаэлева холста», – в ссыльном, в жутком Воронеже написано. Не за это ли его жена совсем не в сердцах, через много лет после его гибели, называла его дураком?

Не подозревайте только меня в том, что я хочу сказать, что Фет или Мандельштам ниже его. Они другие, и наследие их другое.

О Межирове, как мне представляется, должен говорить профессиональный музыкант. Он всю жизнь писал одну симфонию. Одну, и только одну, – такое впечатление было у меня, когда я читал его стихи подряд, когда подпал под их обаяние и почувствовал, как мне тогда показалось, его душу. Но музыкантов, к сожалению, не учат в консерватории читать партитуры, написанные не нотными знаками, а стихами. Я же ничего не могу об этом сказать, кроме того, что это счастливое чувство.

Для меня, для постороннего – счастливое, а для него, для творца?

«Какие высокопарные хочется крикнуть слова», – пишет Булат Окуджава и не произносит их, смолкает. Душа бьется о свои берега. Надломленные чем-то души.

Потаенная горечь слышится и в голосе Межирова, когда он читает стихи. О голосе его хочется сказать отдельно. Он как-то по-своему, по-особенному чувствует согласные звуки и оттеняет их. Они у него не учащенные, не цокающие, не щелкающие по-птичьи, как у Пастернака, а совсем вроде бы обычные. Но ощущаешь, что он наслаждается ими, и вместе с ним наслаждаешься. И гласные у него не по-мандельштамовски протяжные, которым радуемся мы вместе с Осипом Эмильевичем, – у Межирова они тоже совсем вроде бы обычные, но как-то необычно в его голосе мерцающие. Мерцающие, я бы сказал, как блики с граней драгоценного камня. Может, оттого они так мерцают, что есть в его интонациях неостывший след лирического волнения, сопутствующего созданию стихов, – того чудесного волнения, о котором написал когда-то Пушкин. Оно быстро забывается автором, а у него присутствует, животрепещет в самом голосе, в его модуляциях.

Одно из сильнейших моих впечатлений – как он читает свою «Апологию цирка». Эта вещь – признаюсь – любимейшая моя у него. Я был очень удивлен, когда Евгений Рейн в передаче, посвященной его памяти, поведал, что не любит его стихи о цирке: «Мне не нравятся его цирковые стихи. Все эти выдумки, все эти детские розыгрыши...» Но все-таки я думаю, он не об этом говорил. Не могу представить, чтобы об этом. Так любуется Межиров трудным мастерством цирковых артистов, так радуется ему, что невозможно с ним вместе не любоваться, не радоваться. Я, кстати, уверен, что никакой это не метафорический образ. Без реальной любви к реальному цирку, к реальным людям – такое написать невозможно. И только поэтому в конце стихотворения он закономерно и естественно перерастает в образ мира.

Добавлю: голос это, может быть, его избыток. Избыток, дарованный ему небесами в дополнение к другому – не умею иначе выразиться, основному, что ли – дарованию. Как вот гитара – избыток Окуджавы.

И вот он, Межиров, – уже штатский или все еще солдат? – сидит в ресторане «Сетунь», и снаряды над головой не воют, «и струна не исторгает скрежет, а звучит, как надобно звучать», и еще одно стихотворение ложится в новую строку его старой симфонии. А над головой уже не XX, а XXI век.

Я состарился, многое померкло для меня. Многое из того даже, что любил я когда-то всей душой. Мог ли я представить, что и в строчках Маяковского, и в строчках Цветаевой когда-нибудь образуются пробелы «как бы от пролитых кислот». Они, конечно, не виноваты, это я стал холоднее, это мне предназначены строчки Вознесенского про то, что кумиры не умирают, а умирает в нас юность. И все же, и все же...

Иногда, перебирая теперь имена, я пытаюсь понять, а что в моей душе избежало коррозии – совсем до конца избежало. А может, и правда в этом изначально было что-то нетленное, чего меньше содержалось в том, другом. И одно из этих нетронутых временем чудес, вспоминающееся мне в такие минуты, – это голос Александра Межирова. Ну и, конечно, он сам, его поэзия. Что-то в ней есть от Андрея Платонова, что-то от Франсуа Вийона, а обаяние собственное – межировское, ни с чьим не спутаешь:

На станцию иду сквозь 

паутину,

Сквозь бабье лето, рыжину 

и ржу.

Остановлюсь и сигарету выну.

Подумаю. Обратно положу.

И на щите у старого колодца

Читаю объявление о том,

Что сруб четырехстенный

продается

И на зиму сдается теплый дом.

Такая осень тихая. Ни звука,

Лишь от костров, где листья

жгли, зола.

Смерть не страшна. 

Но с близкими разлука,

Как на могиле камень, 

тяжела…

Или:

Нью-Йорка постепенное 

стиханье.

Величественное стеканье 

тьмы.

Все это так. Но мы... но кто 

же мы?

Пыль на ветру и плесень 

на стакане.

А видели ли вы этот памятник грандиозной эпохе из фирменного межировского мрамора, знаком ли он вам?

Со школьной, так сказать,

скамьи,

Из, в общем, неплохой семьи

Я легкомысленно попал

В гостиничный полуподвал.

Там по сукну катился шар,

И все удар один решал,

Маркер «Герцеговину Флор»

Курил и счет провозглашал.

Перед войной, передо мной,

Величественен и суров,

В перчатке белой, нитяной

Для протирания шаров.

Бомбоубежищем не стал

Гостиничный полуподвал.

Но в зале сделалось темно,

И на зеленое сукно,

На аспид фрейберовских плит

Какой-то черный снег летит.

И, может быть, лучше всего закончить эту статью собственными словами Межирова. Строками, в которых так органично высокий ломоносовский «штиль» вплетается в жестокий опыт XX века (тем более, что это, если кто понимает, одна из лучших строф в русской литературе): «Только большие поэты,/ Те, что пророкам под стать,/ Кровью и водами Леты/ Располагали писать».