Какая наивность

На что ловится русский человек? Иллюстрация из книги

Живучий миф о III отделении его императорского величества канцелярии как о государственном учреждении, созданном для воспрепятствования прогрессу и превратившемся в бездушный карательный аппарат, как обычно и случается с мифами, не выдерживает предметной критики. Организованное в 1826 году Николаем I отделение канцелярии было поначалу очередной бюрократической структурой, занимавшейся в основном статистикой. Постепенно к функциям жандармов прибавилась охрана железных дорог и царской семьи. Никакой системы подготовки жандармов никогда не существовало – об этом много писал известный эмигрантский историк генерал Череп-Спиридович. В Корпус жандармов зачислялись офицеры с цензом службы в строю более пяти лет, то есть с опытом командования ротой и батальоном, возглавляли его – кроме предреволюционного периода – гвардейские генералы, лично близкие императорам. Пригодными для выполнения специальных задач из этих военных оказывались единицы, огромное же большинство стремилось послужить государю в Корпусе жандармов, охраняя частные железные дороги – оклады на такой службе были очень велики, и жандармские офицеры быстро становились богатыми людьми. Вопреки устойчивому мифу за революционерами гонялся в основном Департамент полиции МВД, а жандармы лишь помогали по мере желания. Во время революционных событий 1905 года жандармских офицеров убивали на собственных квартирах, на глазах у членов семьи, чего они должны были бы не допустить хотя бы просто как военные люди, имеющие оружие. Офицеры в жандармы шли неохотно, поэтому для них изобретались красивая форма, всевозможные аксельбанты, шлемы по образцу конногвардейских… Нижние чины, напротив, службой своей дорожили и гордились, за появление в нетрезвом виде, за самые незначительны дурные поступки их безжалостно исключали из корпуса, и жандармские дивизионы были образцовыми воинскими частями. Но использовались они только для караульной службы. Писатель и драматург Петр Боборыкин вспоминал, какое впечатление на него произвел жандарм с примкнутым штыком, охранявший цензурную экспедицию III отделения… Конечно, справиться с революционным движением или даже определить его масштаб эта служба была не способна, слухи о могуществе и жестокости жандармов сильно преувеличены, они не смогли охранить не только государство и монарха, но и самих себя. В центральном аппарате служили немногим больше трех десятков человек, половина – гражданские чиновники, в семи жандармских округах во главе с генералами в губернских управлениях и трех дивизионах батальонного состава в Санкт-Петербурге, Москве и Варшаве насчитывалось около 5 тыс. – на всю страну очень мало.

Историк Олег Абакумов ограничил свою работу, проведенную и опубликованную при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, 40-летним периодом – с момента основания до 1866 года, когда службу в должности главноуправляющего III отделением и шефа Корпуса жандармов завершил князь Долгоруков, но порой заходит годом-тремя позднее. Можно предположить, что рамки исследования определялись сохранностью архивов дореформенной России – на документах, сводках, донесениях, годовых отчетах, некоторых конкретных делах историк основывает свою работу.

Какие задачи жандармы считали политическими? Наблюдение за раскольниками, сектантами и иностранцами, борьба с фальшивомонетчиками, пресечение семейного насилия и – до реформы – жестокого обращения с крепостными, взяточничество чиновников, в том числе полицейских, наблюдение за общественной нравственностью, цензура театральных постановок, составление и анализ криминальных сводок по всем без исключения преступлениям. Этот перечень может показаться наивностью, если не учитывать особенность имперского полицейского права: деятельность полиции была направлена на спасение души подданных русского царя – не больше и не меньше. Выполнение жандармами этих необходимых, но лишь частично свойственных спецслужбам задач было обставлено великой тайной. Военные, интеллигенты и даже двор полагали, что жандармы занимаются какой-то низостью, повсюду суют свой нос и строчат доносы…

В донесениях и отчетах часто встречаются непечатные словечки и смягчающие их эвфемизмы. И немудрено: приходилось пресекать неприличия. «В 8 часов вечера, то есть когда еще было совершенно светло, по тротуару Невского проспекта… проходил воспитанник 1-й гимназии, лет 15, ведя под обеими руками двух публичных девок… набеленных, с волочащимися хвостами и огромными шиньонами…» «Трое кадет на Невском проспекте неприлично ругались с двумя женщинами, которые без стыда отвечали им такими же русскими бранными словами…» В кондитерской Вальфа студент толкнул господина, оказавшегося вице-губернатором Бессарабии, и, когда тот потребовал назваться, ответил: «…евский», употребив непечатное слово. Молодая интеллигенция бравировала неряшеством: «Юноши ходили нестрижеными и нечесаными, им «некогда» было заниматься такими пустяками; по той же причине девушки демонстративно не мыли себе шею по целым месяцам и нимало не заботились о чистоте костюма». Приказчик из магазина Исакова «надул при публике «гондон», за что был приставом отправлен в часть… и обещал что о... том, как с ним поступила полиция, сообщит Герцену для печатания в «Колоколе». Тут без жандармов, конечно, было никак не обойтись.

Олег Абакумов. Третье отделение на страже нравственности и благочиния. 1826–1866 гг.  – М.: Центрполиграф, 2017. – 320 с.

У матери писателя Гаршина, что «лазила в окно флигеля, где жил студент – учитель детей», жандармами взято объяснение: «Нет, кажется, порока, которым бы не наделила его (мужа) природа: ограниченный умом, проникнутый всеми предрассудками необразованного русского помещика, подверженный притом частым припадкам сумасшествия, он сделал жизнь для меня невыносимой…» Жандармы наблюдали и за Панаевыми с Некрасовым, литераторами Шелгуновыми и Михайловым, Сеченовым и семьей петербургского врача Бокова… Но не вмешивались: насилия не усмотрели; притом что по закону прелюбодеяние одного из супругов было основанием для расторжения брака, развод был долгим, дорогостоящим и хлопотным делом – власть всегда сохраняла семью до последней возможности.

Общедоступный театр в середине XIX века нес некоторые функции современного телевидения, поэтому цензура постановок оказалась в ведении III отделения. Цензоры, первоначально всего двое университетских филологов – помечали спорные места, составляли рапорт – пересказ – и писали рекомендацию: пропустить, что-то изъять или запретить. Пьеса передавалась главноуправляющему, и часто судьбу постановки решал шеф жандармов или сам царь. В цензурной экспедиции велись: «Злодейство, преувеличенные страсти признаны причинами к запрещению пьес. Но злодейство, когда оно не признано геройством, не может иметь вредного действия на умы зрителей, а преувеличение необходимо в трагедии и высшей драме…» Строго пресекались изображение «темноты» крестьянского сословия, нападки по религиозному признаку, нарушение семейных традиций. Некоторые пьесы запрещались по их эстетическому убожеству, и тем III отделение способствовало высокому уровню русской сцены. Но вскоре цензура захлебнулась. Абакумов пишет: «Массовый наплыв в цензуру низкопробных, вульгарных произведений – это тот тренд, который отражал новые реалии эпохи. Неформатная жизнь, семейные тайны, девиантные практики из полумрака выходили на освещенную сцену».

Вопреки все тому же мифу простой народ видел в жандармах заступников. Жандармский офицер не зависел от губернской власти и часто вставал на сторону притесняемых – пожалуй, только в Корпусе жандармов это способствовало служебному продвижению. По жалобе крестьян на помещика Костромской губернии Заболоцкого майор Алексеев провел расследование, истязатель был сослан, его имение взято в опеку, а местному предводителю дворянства сделан строгий выговор, чтобы смотрел лучше. Порой жандармы освобождали целые гаремы крепостных девушек. Крестьяне трогательно благодарили жандармских офицеров за исправление злоупотреблений при рекрутских наборах, когда богатые крестьяне откупались, а служить отправляли парней из бедных семей. Столичный жандармский офицер по фамилии Тельнов был награжден за «похвальный и человеколюбивый подвиг», а именно – «спасение погибавших в объятом пламени доме помещицы Веселкиной, матери ее госпожи Струниной, юродивой девки и пятимесячного младенца». Этот человек поступил так, как любого обязывает общественный долг офицера, но, заметим, никого не бросил, даже «юродивую девку» спасал… Подполковник Волков в Козлове Тамбовской губернии во время холеры «учредил больницу и сам лечил страждущих» – с бюрократического языка это можно перевести так: накричал на впавших в ступор чиновников, нашел помещение для инфекционного отделения и лично следил, чтобы не разворовали белье, медикаменты и пищу. Порой приходилось действовать по-военному. Фаддей Булгарин писал: «Рассказывают чудеса о жандармском полковнике в Вильне Рутковском. Он привел в ужас всех злоупотребителей». Как и любые добросовестные администраторы, разоблачая подлоги, восстанавливая права обобранных сирот, жандармские офицеры «встречали противодействие местных гражданских чиновников и лиц духовного звания».

Исследование Абакумова ставит перед читателем вопрос: как вышло, что единственная эффективно боровшаяся с несправедливостью служба в России оказалась всеми презираемой? И шире: что же это за общество, в котором украсть из казны – доблесть, а вытащить казнокрада за уши и наказать – презренное дело? «Жандармы вместо уважения были во всеобщем презрении», – писал Михаил Дмитриев. А мемуарист, которому историки доверяют не полностью, Филипп Филиппович Вигель, подмечал, что «голубой мундир, ото всех других военных своим цветом отличный как бы одеждою доносчиков, производил отвращение даже в тех, кои решались его надеть». К началу XX века в среде жандармских офицеров сошли на нет даже издержки офицерского сословия, пьянство, солдафонство… Это были приличные господа, большая часть из которых законно обогащалась на частных железных дорогах, а часть дублировала функции на корню купленной провинциальной полиции, лишь единицы занимались политическим сыском, а с началом Первой мировой из жандармов формировали отделения фронтовой разведки. Прогрессу они не препятствовали, революционеров они не ловили, потому что не умели, а рутинные дела, которые интеллигенты называли доносами, вели точно с такой же карьерной ленцой, как и все без исключения полицейские службы. Поменьше бы отеческих наставлений кадетам и гимназистам с их девицами, покороче бы споры из области теории драмы – глядишь, и революцию не прохлопали бы. Но жандармская служба была задумана именно с теми целями, которые ставили перед собой народники и марксисты, – водворение справедливости…