Быть кунаком Хаджи-Мурата

Кавказ на всю жизнь заполнил духовный горизонт Толстого. Павел Ковалевский. Кавказ. 1872. ГТГ

Первую повесть Лев Толстой написал в 1851 году в Тифлисе. Кавказ тогда скорее лишь переменой мест помог вспомнить, выразить и запечатлеть его «Детство» в усадьбе средней полосы России. Но далее Кавказ уже своими людьми, пейзажами, войнами надолго, как оказалось, на всю жизнь заполнил духовный горизонт писателя: от ранних «кавказских» повестей, рассказов до грандиозного «Хаджи-Мурата», созданного на склоне столь же грандиозной жизни.

Александр Ткачев – автор многих книг, статей, посвященных Льву Николаевичу, в том числе весьма объемной монографии «Подпоручик Севастопольский», – в новом исследовании применил интересный подход. Все кавказские тексты Толстого им приняты как единое произведение, один «кавказский роман», создававшийся более полувека, имеющий свои непрерывные, сквозные темы и мотивы, своих персонажей, переходящих под разными именами из одного произведения в другое.

Анализируя сей «роман романов», Ткачев выявляет диалектику персонажей подобно тому, как автор самых первых статей о Толстом Николай Чернышевский выявил и зафиксировал «диалектику души» его героев. Преимущество Ткачева уже в хронологическом охвате: пред ним – все духовное развитие Льва Николаевича («приложим Чернышевского» к шкале жизни Толстого, убедимся: важнейшие повороты, развитие «кавказского романа» он видеть не мог) и полный ландшафт исторических событий второй конца XIX – начала XX века.

Александр Ткачев. Лев Толстой. Кавказский роман. 1851–1904. – М.: Русский Mip, 2018. – 992 с.

Другая особенность книги – претензия (похоже, полностью реализовавшаяся) на энциклопедичность. Вот читатель уже готов вместе с Толстым и обстоятельнейшим толстоведом «рвануть на Кавказ», но автор не спешит. Ведь одним из мотивов отъезда Льва Николаевича к брату была запутанность его денежных дел, и Ткачев распутывает их с такой тщательностью, что, совместись он со своим героем во времени, – мог бы стать его финансовым управителем, «прикащиком»: «Господину Орлову Толстой задолжал в карты, кто таков Афанасий, неизвестно, а задолжать Шевалье молодой Лёвушка мог только до отъезда в Петербург, случившегося в феврале 1849 г. Значит, первые визиты в заведение в Газетном переулке состоялись после октября 1848 г., когда Толстой приехал в Москву из Ясной Поляны, намереваясь готовиться к сдаче кандидатских экзаменов в университете, но вместо того завертелся в вихре московских удовольствий: балы, светские рауты, салоны, картежные игры, цыганские хоры... пока не сбежал в Петербург. Долг Шевалье был не слишком велик, коль скоро Толстой полагал 900 рублей серебром достаточной суммой, чтобы закрыть все московские долги разом».

Но и в этой финансовой скуке автор выискивает потрясающие парадоксы, обеспечившие то, что именно к этому клиенту ресторатора Шевалье внимание думающего мира приковано уже полтора века! Севастопольская дневниковая запись 3 июля 1855 года, ужасы осады: «В Волынском редуте, перед приступом, одна бомба падала за другой. Никто не приходил и не выходил, мертвых раскачивали за ноги и за руки и бросали за бруствер» – соседствует с: «В деревню же написать, чтобы доходами платили долги Зубкову, Дюсо, Шевалье, Шармеру и т.д., и самому собирать на всякий случай к Новому году до 1500 рублей».

Простившись наконец с московскими рестораторами, Ткачев подсаживает нас в тарантас по дороге на Кавказ, сиречь на Кавказскую войну, к Толстому, читающему и перечитывавшему в Кизляре… «Читал Стерна. Восхитительно» (14 апреля 1852 года). «На Кавказе он даже занялся сплошным переводом «Сентиментального путешествия», «для развития памяти и слога», однако польза языковой практики – наименьшее из благ, полученных от творений Стерна. Толстой буквально впитал в себя стерновский стиль, манеру и приемы повествования, хотя и оставался взвешенно-аналитичным в окончательных оценках: «Несмотря на огромный талант рассказывать и умно болтать моего любимого писателя Стерна, отступления тяжелы даже и у него».

Тщательно прослеживая метаморфозы персонажей, Ткачев доходит до монументального финала: «Бутлер смотрел на эти горы, дышал во все легкие и радовался тому, что он живет, и живет именно он, и на прекрасном свете». Если заменить Бутлера на Оленина, получится фрагмент «Казаков». Но это «Хаджи-Мурат», последняя глава его обширного кавказского романа, в современной фразировке: кавказского гипертекста».

18 июля 1896 года после прогулки в самой глубине России сорванный и брошенный цветок репейника, называемого здесь «татарником», вдруг напомнил Толстому столь же напрасно погибшего в 1852 году на Кавказе татарина. «Сибирские, поволжские, кавказские татары» – так именовали сонмы народов, наших сонаследников великой татарской орды: простота, уважительность, память о нашем общем русско-татарском дворянстве, истории. История кавказского татарина Хаджи-Мурата: «…десятилетия не отпускала художника, беспокоила его память и ум, колола совесть своими колючками. Толстой не был знакомцем и кунаком Хаджи-Мурата, но хотел бы им быть: офицер Бутлер, самый автобиографичный персонаж последней кавказской повести, становится кунаком Хаджи-Мурата». Рядом иллюстрация: рисунок Софьи Андреевны – цветок репейника-татарника.

Памятно со школы определение «Войны и мира» – эпопея. К сборному «Кавказу» Толстого это применимо не в меньшей степени. Дело не в объеме – со времен Гомера здесь важен величественный, героический, «эпический» дух повествования, размеренные картины жизни народов, героев, войны. Выяснять: «Кто с большей симпатией изображен в «Илиаде»: грек Ахилл или троянец Гектор?» – бессмыслица! Эпический герой может сражаться только с эпическим же героем, иначе: убогость, карикатура. Эпический дух даже в самых жестоких картинах битв – ведет к катарсису, просветленному пониманию судеб Героев, Судьбы. И Хаджи-Мурат рукой яснополянца введен в сонм героев – к Энею, Лоэнгрину…