Михаил Зощенко в зощенковском мире

Валерий Попов. Зощенко. – М.: Агентство ФТМ, 2018. – 642 с.

«Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и начал рассказывать…» Первым литературным произведением, которое я выучил наизусть добровольно, уже перейдя из цепких объятий средней школы на попечение военного ведомства, были не стихи даже, а рассказ Михаила Зощенко «Аристократка». Я и не понял тогда (понимать еще было особенно нечем), а скорее почувствовал – мало того что смешно. Это настоящая, высококлассная проза, то есть поэзия без рифмы. Это сделано для людей.

Прежде всего тех, кого свысока именуют публикой. И она сразу же откликнулась на обращенное к ней слово – любовью на любовь. Тогда, в 20-х, 30-х годах прошлого века, кто-то даже специально учился грамоте, чтобы читать эти простенькие на первый взгляд вещи.

Об этом рассказывает обстоятельный, с чувством написанный биографический роман Валерия Попова «Зощенко». В числе прочего Попов говорит о том, насколько живуч и сам Зощенко как автор, и особенно его герои.

Действительно, над зощенковскими миниатюрами мы хохочем и сегодня. Но даже из нашего, прекрасного, куда уж там, далека, становится явно не по себе, как только пытаешься ответить всего на три вопроса: насколько типичны все эти персонажи, подвержены ли они исправлению и каково жить среди них?

Одним из широко применяемых приемов Зощенко является та или иная доля запредельности, абсурда, вплетаемая не только в сюжет, но и в саму ткань повествования: «Врач, может, человек интеллигентный, не любит, может, чтобы его убивали. От этого, может, он нервничает» («На посту»); «инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали» («Нервные люди»); «...узел-то не клади гражданам на колени. Клади временно на головы» («Гримаса НЭПа») и т.д.

Книга Попова еще раз и совершенно ясно напоминает, что все эти «невозможные» типажи и истории диктовала Зощенко сама жизнь. Чуть ли не дословно.

Так, описание подлинной коммунальной квартиры, в которой жила одна из современниц сатирика, знавшая его лично, совершенно не уступает воспетому в его рассказах собирательному образу советской коммуналки – ни по характеру отношений, ни по яркости персонажей.

«В бывший круглый зал въехали муж и жена, которые велели называть их исключительно «коммунисты Коммановы». Главной их мебелью были два стола, поставленные друг против друга, и по вечерам они молча сидели друг напротив друга за этими столами и читали газеты». А когда «коммунистка Комманова» однажды выбросила в мусорное ведро чулки с дыркой, а жиличка Паша нашла их и надела, Комманова устроила ей разнос – мол, когда я выбрасываю чулки в ведро, никто не может их брать». При этом «все жили в напряженном ожидании, что вот-вот обязательно что-то украдут», а «грязь была такая, что... соседи-врачи выходили на кухню исключительно в марлевых масках».

А вот уже и к самому Зощенко, успешному писателю, живущему в отдельной, что по тем временам было роскошью, квартире, приходит деловитый управдом – жильца уплотняют. О, замечательное слово, сегодня, к счастью, совершенно забытое. А выглядело это, по словам самого Зощенко, примерно так: «Кто-то приехал, тетка к управдому или черт знает к кому... Перемерили все комнаты, рассуждают, где станет сундук чьей-то родственницы, куда подвинуть мой буфет, – размещаются». Михаилу Михайловичу писать бы прямо с натуры еще один рассказ-фейерверк. Однако здесь он не автор, а всего лишь один из героев. И пишет всего-навсего письмо – «пролетарскому писателю № 1» Максиму Горькому.

И вот заключительный эпизод ненаписанного шедевра: в ЖАКТ (жилищно арендное кооперативное товарищество) им. Горького приходит письмо Горького, который просит не обижать Зощенко. Управдом рассыпается в извинениях, на вновь въехавших жильцов «он топает ногами, они летят вон из квартиры. Они уже ему никакие не родственники». Happy end, если хотите... Словом, в стиле Зощенко жизнь работала не хуже самого Зощенко. Показательно и настойчиво размещая его внутри своих сочинений.

Потому следующий реальный случай из биографии писателя как раз и касается тех людей, которые, и сами пребывая в этом годами, упрекали его в «сгущении красок». Корней Чуковский вспоминает, как он проходил с Зощенко по улице, и к тому подошел «незнакомый субъект с упреком: «Где Вы видели такой омерзительный быт? И такие скотские нравы...» Он не договорил... вдруг к нашим ногам... упала ощипанная... тощая курица. И тотчас из форточки самой верхней квартиры высунулся кто-то лохматый с безумными от ужаса глазами: «Не трожьте мою куру! Моя!» Зощенко ничего не оставалось, как тихо констатировать: «Теперь, я думаю, Вы сами увидели».

В стиле Зощенко жизнь может работать не хуже самого Зощенко. Фото Евгения Лесина

Так что – «или, может, не поперло нам в жизни, только так и не удалось нам встретиться близко с каким-нибудь таким героическим характером. Все больше настоящая мелкота под ногами путалась» («Мелкота»).

Но так ли не права была и советская власть, когда обратила наконец на сверхпопулярного тогда сатирика свой тяжелый взор и уж как умела – через постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», через исключение из Союза писателей и то, что впоследствии справедливо назовут «травлей», – пыталась донести до Зощенко главное относительно него подозрение? В том, что, несмотря на его устные и письменные заверения, несмотря на все его добровольные и вынужденные старания, советским писателем он, по сути своей, не является.

Как раз в этом (а не в тех мерах, конечно, которые затем последовали) советская власть не ошиблась. В самом деле, какой же он совпис, то есть специалист по производству более или менее талантливых врак под вывеской (соц)реализма? Нет, Зощенко – классический пример того, насколько подлинный талант глубже, шире и, что немаловажно, откровенней своего носителя.

Притом что Зощенко действительно старался, и немало, втиснуться в обойму всех этих «буйных с мандатом на буйство», затеряться, исчезнуть среди них.

Здесь и его рассказы о Ленине. Когда знаешь, какую громадную и страшную репрессивную систему выстроил г-н Ульянов с подельниками, то по прочтении историй Зощенко о находчивом Ильиче, поедающем в тюрьме чернильницы из хлеба, не испытываешь никаких положительных эмоций ни по поводу героя повествования, ни относительно автора.

Здесь и поездка Зощенко на Беломорканал, по итогам которой совписы должны были рассказывать народу о чудесах чекистской «педагогики» по перековке «врагов народа». Вот Михаил Михайлович и съездил, и представил «творческий отчет»...

Но сам Зощенко мог хотеть чего угодно, а его лучшие вещи говорят сами за себя.

Скорее всего именно это неразрешимое противоречие, когда Зощенко и к советским писателям по большому счету никогда не относился, и без советской власти в тех условиях не мог, противоречие, которое сам он, возможно, не до конца осознавал и в любом случае никогда открыто не признавал, послужило не последней причиной депрессии, мучившей его всю жизнь.

Как человек, долго хотевший казаться тем, кем, по сути, не являлся, Зощенко и здесь вполне мог бы стать героем собственного юмористического рассказа. Насколько это было смешно в жизни, известно: унизительные по своей нелепости публичные проработки, запрет на профессию, нищета...

И вновь показательная реальная история. Когда Зощенко в 1946 году исключают из Союза писателей и лишают продуктовой карточки, он вынужден распродавать свои вещи – вплоть до мебели. «Писатель Иван Крат (автор военной повести, где действующим лицом был Жданов) покупает у Зощенко тяжелый старинный диван», поднимает «его к себе на этаж, у него случается сердечный приступ, и он умирает».

Одно дело – смеяться над зощенковским миром. Другое – жить в нем.

Этот мир меняется очень медленно. И в наши дни все те же формулы – «кто больше всех спер, тот и царь» из «Голубой книги», например, – описывают его довольно точно.

А так-то, конечно, «веселость нас никогда не покидала». Мы и сегодня любим Зощенко. За радость, которую он дарит все новым и новым поколениям читателей. За то, что, если и был в чем-то виноват, с лихвой искупил это еще при жизни.

Теперь он сам по себе и никому ничего не должен.