Борис Колымагин
11 декабря этого года, к 100-летию писателя, в Москве открыли памятник Солженицыну. На церемонии присутствовал президент РФ Владимир Путин. Фото Александра Герасимова
В год 100-летия со дня рождения Александра Солженицына нелишне, возможно, вспомнить литературный андеграунд, его непростые отношения к нобелевскому лауреату. Как отразился образ писателя во «второй культуре»?
Наверное, самым ярким почитателем Исаича был, да и остается по сию пору «смогист» Юрий Кублановский. Именно он написал письмо «Ко всем нам», приуроченное к двухлетию высылки автора «Архипелага». Письмо, широко ходившее в самиздате, стало поводом для высылки самого поэта из СССР.
После возвращения на родину Кублановский написал стихотворение «Воспоминание о Вермонте» и совершил своеобразный символический жест – напечатал его в «Новом мире», в журнале, с публикацией в котором началась литературная слава Солженицына: «Скоро четверть века, как я в Вермонте/ гостевал, как кенарь на русском фронте.// И бродил в туманце по мерзлым тропам,/ а с борозд вороны срывались скопом.// Возле дома, глядя на лес окрестный,/ золотистый, но и немного пресный,// на него мне сетовал тот, чье слово –/ колос, а у других – полова».
Если мы полистаем увесистый кирпич «Самиздат века», то найдем немало произведений, связанных с Исаичем.
Вот стихи Бориса Чичибабина «Солженицыну». Харьковский поэт поет осанну правдолюбцу. Он тот, кто «чин писателя России/ за полстолетия впервые/ …возвеличил до небес» и кого можно назвать «опорой доброты, преемником яснополянца».
Вот баллада Владимира Аристова «Солженицын». Мы видим темный Цюрих, текущую в Европу нефть. Нефть течет из края вечной мерзлоты, где «двадцать миллионов мертвых/ Отплыли ночью к Самотлору». Текст, словно слепой человек, ощупывает мертвое тело ГУЛАГа. Но об исправительно-трудовых лагерях в стихотворении прямо не говорится. Нефть течет из восточной страны на запад. Ночь движется над тихим Стиксом. Образы ведут нас в Древнюю Грецию: «Опять Харон поет из бездны,/ Семью встречая на пароме». Забыть ужас лагеря – счастье: «Река коснется тех счастливых,/ которым предстоит забвенье».
Совсем в другом ключе написан «Вальс-жалоба Солженицыну». Его автор – Алексей Хвостенко, легендарный Хвост, не предается, как Аристов, скорбным раздумьям, а поет и плачет: «Ах Александр Исаич, / Александр Исаевич/ Что же ты кто же ты где же ты право же надо же». В его вальсе дышит свобода и слово превращается в музыку, в скорбное ликование чарующих созвучий: «Ох тяжело, нелегко, Александр Исаевич,/ Так-то, вот так, Александр Исаич, Исаевич».
Не весь, конечно, андеграунд относился с пиететом к нобелевскому лауреату. Многих пугали революционные нотки в творчестве писателя. Критика звучит, например, в таком стихотворении Всеволода Некрасова: «Из-под глыб/ булыги/Александр Исаевич/ на том стоит/ и этим он/ потрясает».
В 1980-е годы во «второй культуре» полностью господствовал постмодерн, превративший фигуру Солженицына в медийного персонажа. Так, в «Стеариновой элегии» Александра Миронова писатель поставлен в ряд с другими раскрученными фигурами, литературными героями и политическими деятелями: «Я слышал – это были имена – какой-то вздор!/ Я слышал: Гоголь, Пушкин,/ Бах (ну, к чему бы это?), Демосфен/ и некая непрошеная Фекла (…)/ Ягода, Johnny Walker, Солженицын,/ Тутанхамон & Company, Басе…»
Любопытна постмодернистская игра с образом писателя в романе «Тридцатая любовь Марины» Владимира Сорокина.
Марина, «ослепительно молодая, в белых махровых брючках, красных туфельках и красной маечке» несет в заклеенном скотчем пакете новенький том «Архипелага». Она несет его своему любовнику Мите от Копелева. И не подозревает, что «в двухстах метрах от Столешникова, на улице Горького в доме № 6 спокойно пил свой вечерний чай вприкуску человек с голубыми глазами и рыжеватой шкиперской бородкой». Солженицын, как, впрочем, и все диссидентское движение, воспринимается Сорокиным как образец большого стиля, чуждого текущей реальности.
Прозаик постоянно работает на снижение образов. Марина живет в жестком, циничном мире, где много грязи. А протест не сознается как ответственное действо. Это всего лишь игра. И люди не очень понимают, во что ввязываются. «Да. Диссида, диссида... Митька, Оскар, Володя Буковский... Будто во сне все было... У Сережки читали. Собирались. Пили, спорили... Господи... А где они все? Никого не осталось. Митька один, как перст. Да и того выпихивают. Да...»
Заканчивается игра с инакомыслием тем, что однажды Марина прихватывает с собой пакет, где лежат Библия и «Архипелаг», и бросает его в костер.
Впереди – новые любовники и большой советский стиль. Марина полностью меняет антураж.
Солженицын в глазах раскрученного уже в то время автора андеграунда не вызывает отторжения, он с ним не спорит и не обменивается мыслями. Просто они существуют в параллельных мирах. Путем сарказма и пародирования Сорокину удается легко пройти мимо беснующейся советской идеологии, не вступать в духовный контакт с ее носителями. Но эта легкость обретается за счет отказа от глубины. Собственно, секс и фигуры речи позднесоветской эпохи являются главными героями его романа.
Солженицын не жжет и не обжигает. И его книги горят.
Солженицын в контексте постмодернистского говорения превратился в медиазнак, в симулякр, в риторическую фигуру. Политика растворилась в поэтике. Но, несмотря на такое превращение, фигура нобелевского лауреата оставалась важной для андеграунда, поскольку она была связана с самоидентификацией культурного подполья, с точками сопротивления текущей реальности.
И в заключение этих заметок хотелось бы привести свое стихотворение, связанное с образом автора «Архипелага», который жил во мне в советские годы: «контур памяти/ создает геометрию дня и ночи/ медали/ в бархате шкатулки/ револьвер на столе/ и женщину напротив,/ которую я никогда не знал// контур памяти/ освобождает бэкграунд –/ Солженицын,/ весомое слово/ и свобода снежного поля:/ не бойся, не верь, не проси».
комментарии(0)