Завидовать гению трудно

Юлия Сытина. Сочинения князя В.Ф. Одоевского в периодике 1830‑х годов.– М.: Индрик, 2019. – 392 с.

В гастрономии, как в нравственности, главное – избегать соблазнов, остальное делается само собою.

Из главы «Афоризмы и высказывания Одоевского»

Едва ли кто из российских писателей, включая Толстых, был так родовит, как князь Владимир Федорович Одоевский (1804­–1869). Он происходил из Рюриковичей, ветви святого князя Всеволода Черниговского. Граф Владимир Соллогуб в воспоминаниях назвал Владимира Федоровича «стоящим во главе всего русского дворянства», другие современники называли Monmorancy rosse – русским Монморанси, сравнивая с представителями французского рода, что были знатнее королей. Подписываясь своим именем, порой сокращенным, Одоевский всегда прибавлял титул. Автор исследования – Юлия Сытина, доцент кафедры русской классической литературы Московского государственного областного университета, видит в этом проявление идеи служения, свойственной родовитому дворянству. Многие произведения князя публиковались в русской литературной периодике 1830‑х годов, чем, как мы можем предположить, придавали ей респектабельности. Он дружил с Пушкиным, Лермонтовым, Грибоедовым, Жуковским. Шевырев писал Погодину, что вся русская литература располагалась на диване у Одоевского.

Ростопчина называла его Hoffman II, хотя сам Владимир Федорович считал такое сравнение поверхностным. Юлия Сытина признает влияние Гофмана на литературные труды Одоевского, как и влияние немецкой романтики на русскую литературу. «Однако, – говорит исследовательница, – мировоззрение русского писателя свидетельствует о его теснейшей связи с «большим временем» русской литературы». Термин «большое время» отсылает к методологии современного российского литературоведа, профессора Ивана Есаулова. В его концепции в отличие от «малого времени» – восприятия произведения современниками автора, во времени большом текст наполняется новыми смыслами, трактовками, воспринимается на фоне формирования культуры. Таким образом, Одоевский не ставил перед собой целью развлекать публику мистическими историями. Помимо изучения немецкой философии он интересовался трудами по алхимии и каббалистике, однако после встречи с Шеллингом заявил: «Шеллинг стар, а то, верно бы, перешел в православную церковь». В работе Сытиной князь Одоевский предстает писателем, имевшим цели, подобно Гоголю, повлиять ни много ни мало на развитие русской жизни, возможно, цивилизации вообще в их духовной сфере. Задача была грандиозной.

Владимир Одоевский, подобно Гоголю, хотел повлиять на развитие всей российской жизни. Иван Макаров. Портрет неизвестного в синем сюртуке (В.Ф. Одоевский). 1840-е гг. Мордовский республиканский музей изобразительных искусств им. С.Д. Эрьзи, Саранск

Грань сумасшествия ни в академических, исследовательских целях, ни в общественном мнении перейдена все же не была. Однако поиски не остались безрезультатными. В 1830‑х годах разворачивалось противостояние не только между западниками и славянофилами. Друг на друга ополчились представители истинного искусства и «торговой» литературы. Последняя расцвела в произведениях Булгарина, Греча и Сенковского на страницах «Северной пчелы», «Сына отечества», «Библиотеки для чтения». Так уж вышло, что эти и другие издания, публиковавшие «торговую» литературу, были столичными, санкт‑петербургскими, а литературная «аристократия» оказалась в столице первопрестольной. Одоевского его поиски и томление привели к «аристократам», «истинным художникам».

В московском альманахе «Денница» в 1834 году вышла повесть Одоевского «Насмешка мертвого», в которой писатель исследует уже новую границу – жизни и того, что наступает после. Судьба влюбленных сложилась трагически: когда девушка увидела юношу в гробу, «ей показалось, что мертвец приподнял посинелое лицо и посмотрел на нее с той неподвижной улыбкой, которою мертвые насмехаются над живыми», – цитирует автор Одоевского. Мария, позже, в цикле «Русские ночи» превратившаяся в Лизу, тоже умерла, но духовно. Она стала светской львицей, которая страшится и избегает «этих замечательных молодых людей с их мечтами, чувствами, мыслями…» Как погиб юноша, непонятно, да и не важно: «сжатые холодом страдания, порвались струны на гармоническом орудии души его. Может быть, вся та деятельность, которая была предназначена на святой подвиг жизни, углубилась в науку порока…», что процветает в тени «странного чудовища, складенного из груды людей и камней, которое называют многолюдным городом».

Тему «многолюдного города» у Одоевского рассмотрел и Аполлон Григорьев, которого цитирует Сытина: «Одна сторона всеобщей болезни, отмеченной Гоголем и Одоевским, – это власть творимой силы множества над всяким и каждым, несмотря на демоническую силу личности; но в каждой личности отдельно таится еще злой и страшный недуг безволия… Что же такое эта темная, то есть неизвестная, никому не ведомая сила, которая подчиняет себе все посредством швей и портных… на господство которых восстают Гоголь и Одоевский? Сила эта – легион, «множество»… » И вот – предчувствие массового общества, пугавшего социальных мыслителей через столетие, отчетливо читается у князя Одоевского.

Тема загробного существования, интересовавшая князя, населила его произведения многочисленными мистическими героями. Однако Юлия Сытина, рассказав помимо прочего об «альманашном» и «журнальном» периодах, о литературе «торговой» и «аристократической», о том, как Одоевский с единомышленниками перекупил у Свиньина журнал «Отечественные записки» и вопреки пересудам о чудачествах сделал из него адекватное времени издание, опровергает отношение к Владимира Одоевскому как русскому романтику, второму Гофману. Для автора князь Владимир Федорович – писатель «большого времени», приподнявший край старой, тяжелой кулисы, к которой и подступиться страшно, потому что за ней скрыты тайны истинного искусства и вечной жизни.