Гарнизиада

Армия – это не только парады, хотя и они тоже.
Фото Reuters

ЭРУДИТ

Будучи членом комиссии, проверяющей подмосковную войсковую часть, я сидел на занятиях взвода по политической подготовке. Солдаты бодро излагали основные положения «О войне и армии», четко отвечали на вопросы лейтенанта, который светился гордостью за своих воспитанников.

И вот он, желая блеснуть эрудицией и эффектно завершить занятие, подытожил свое заключительное слово фразой: «Как говорится, Богу богово, кесарю кесарево сечение»...

Из уважения к командиру его подчиненные и ухом не повели, а может быть, и не заметили ляпсуса. Я же, вздрогнув, как от прикосновения скальпеля, вспомнил, что и в самом деле, по преданию известная акушерская операция названа в честь Юлия Цезаря, будто бы увидевшего свет этим способом. Но сечение-то делали не ему самому! Наверное, лейтенант намекал на Брута, которому ассистировал Кассий. Но они преследовали совсем не акушерские цели. Да и вообще, серьезные источники отвергают утверждение о патологическом рождении Цезаря. О каком же сечении идет речь?

Может быть, это выражение родилось (!) еще при Александре Македонском, одним ударом меча рассекшем гордиев узел? Я представил себе, как его подобострастная свита воскликнула: «Кесарево сечение!» Конечно, при Македонском Цезаря еще не знали. Тем не менее, когда я после занятия поделился своими соображениями с лейтенантом, он полностью со мной согласился. Наверное, потому, что я был старшим лейтенантом, а в армии со старшими спорить не принято. Как в Первом, так и в Третьем Риме.

ШНУРКИ ОТ ЧАСОВ

Случилось это в одном из южных гарнизонов, в котором я командовал учебным взводом. Как-то летом перед обедом дежурный по казарме докладывает, что у одного из курсантов пропали часы. Сделав вид, что не придал этому никакого значения, я не стал заниматься расследованием сам и не доложил по команде┘

Курсанты, несколько удивленные такой реакцией, вышли на плац для строевых занятий. Кто служил на юге, знает, что маршировка в жару утомляет даже выносливых ребят, а некоторые слабые не дотягивают до конца занятий, иногда падая в обморок; поэтому взвод со вздохом облегчения встречал долгожданную команду «Стой, разойдись!» Но в этот день, несмотря на палящее солнце, я как будто забыл об этой команде.

Вот уже соседи по плацу пошли в столовую, вот они, уже отобедав, выходят, а я жестко муштрую свой взвод, чередуя строевой шаг с бегом, не давая ему отдышаться на упражнениях по отданию чести или поворотах на месте. Если, конечно, можно было «отдышаться» в знойном и пыльном воздухе┘

Неожиданно сквозь гул колотящихся сердец и звон в ушах прорывается резкая моя команда: «Взвод, стой! У взявшего часы развязались шнурки». И один из курсантов невольно наклоняется, но, увидев, что ботинки в порядке, и осознав происшедшее, медленно выпрямляется, чтобы выполнить последнюю для себя команду в армии: «Выйти из строя!»

«ФЬЮИТ...»

В просторной комнате провинциальной гостиницы было чисто; яркий свет лампочки без абажура освещал голые белые стены и по-солдатски заправленные койки, на одной из которых спиной ко мне лежал грузный пожилой мужчина. Из-под одеяла топорщился седой венчик вокруг розовой макушки. Продавленная сетка почти касалась пола, остающийся просвет сужался и расширялся в такт беззвучному дыханию спящего.

Как выстрел сработал выключатель, погасивший, казалось, не только свет, но и звуки. Будто выдернули шнур телевизора. Дневные усталость, настроения, пропитавшие тело и душу, приготовились уступить место желанному отдыху, долгожданному сну┘

– Фьюит, – услышал я то ли уже во сне, то ли еще наяву. Звук не был похож ни на что когда-нибудь слышанное мною в жизни: нежный, тонкий, мелодичный, еле уловимый в сурдокамерной тишине комнаты, он просуществовал мгновение, успев вызвать улыбку на моем лице┘

– Фьюууиит, – повторила темнота, чуть подольше и суше. Еще сохраняя улыбку, но насторожившись, я приподнялся на локте и через секунду услышал звуки, похожие на шелест листьев кустарника от легкого ветерка. Он периодически исчезал и появлялся, «мужая», будто порывы ветра крепчали, прибавляя время от времени к шуму ветвей легкие нетерпеливые завывания, напоминающие песню закипающего самовара. Процесс развивался лавинообразно, и пока я понял в чем дело, завывание переросло в мощный басовитый рев, сопровождаемый визгом и хрюканьем. Это храпел сосед.

Меня обожгла мысль о предстоящей бессонной ночи, но еще больше я был поражен тем, что храп не будил соседа! А между тем какофония громкостью и многообразием дошла до уровня духового оркестра, репетирующего в антракте. Казалось, подъезжает колонна самосвалов: звенели оконные стекла, застучал стакан о бок старомодного графина, завибрировал дощатый пол, распахнулась дверь┘ Вдруг шум перекрыло какое-то бульканье, потрясшее кровать: сетка прогнулась до упора, и сосед, стукнувшись боком об пол, застонал: «Ох, боже мой, боже мой!» Повернулся на другой бок и замолк. Да так, будто перестал дышать вообще.

В неправдоподобной тишине откуда-то издали донесся ласковый перестук колес уходящего поезда. Он показался мне нежной колыбельной песней. Напрягшееся до судорог тело доверчиво расслабилось. Мне стало неловко за чувство неприязни, только что испытанное к незнакомому старому и, наверно, больному человеку, чуть было не отнявшему, а теперь подарившему мне блаженство.

Гримаса досады сменилась счастливой улыбкой. Она медленно сползла с лица на слабеющее в неге тело. Да, да, мое тело улыбалось, будто, растворяясь в тишине и предвкушая покой┘

– Фьюит, – услышал я то ли уже во сне, то ли еще наяву┘

РОЖДЕНИЕ ПРИМЕТЫ

Первого апреля с утра пошел к соседу Сереже, обманывать. Шлифуя по дороге «домашнюю заготовку», чуть не столкнулся у подъезда с почтальоном.

– Если есть письма к лейтенанту Иванову, – сказал ему, – могу прихватить с собой, как раз к нему.

– Есть денежный перевод, но с извещением о доставке, так что придется мне самому подняться к нему на третий этаж.

Сказал и начал раскладывать корреспонденцию по ящикам.

Я взбежал к Ивановым, позвонил. Дверь открыла мать Сережи, и тут же из комнаты послышался звон бьющегося стекла.

– Ой, – вскрикнула Мария Ивановна, – внук уронил настольную лампу!

Отбросив домашнюю заготовку, я сориентировался:

– Какого цвета абажур?

– Зеленого.

– Не огорчайтесь, – говорю, Мария Ивановна, это к деньгам.

– Эээ, молодой человек, я и то не верю в приметы, – сказала она, убегая к плачущему внуку.

Затем, отдав мне его на руки, она пошла за веником и совком. И тут позвонили в дверь.

Мария Ивановна пошла открывать, как вы уже догадались, почтальону. А через некоторое время из передней послышались возгласы растерянного удивления и такой восторженной радости, которую не могли бы вызвать никакие деньги. Когда же она вошла в комнату с лицом, выражающим все названные выше чувства, – у меня просто духу не хватило сказать, что я разыграл ее.

Да и кто его знает, может быть, и в самом деле зеленый абажур бьется к деньгам, а я оказался лишь случайным свидетелем некоего загадочного феномена.

ОРЛИНОЕ ЗРЕНИЕ

Мой штатский товарищ как-то спросил, почему ваши звездочки пришивают не к головным уборам или петлицам; ведь военный может и не рассмотреть погоны идущего навстречу рослого офицера и схлопотать замечание, если тот окажется и званием повыше.

Вообще, согласившись с ним, я заметил, что в армии быстро приобретаются соответствующие навыки, а с годами глаз так наметывается, что уже издали просто по походке, осанке, гонору, наконец, узнаешь – не только старший это идет офицер или младший, но порой угадываешь даже его звание.

Вот, например, продолжал я, увидев издали подходящего офицера, этот скорее всего майор. Мой спутник с недоверчивым уважением покосился на меня. А когда отдавший мне честь офицер действительно оказался майором, штатский товарищ остановился и даже приоткрыл рот от удивления. Откуда было ему знать, что майор этот работает со мной в одной комнате.