Александр Скутин
Накануне высадки в Эльтигене.
Фото предоставлено НКО «Верность победе»
Ноябрь-декабрь 1943 года, поселок Эльтиген на Керченском полуострове, десантный батальон 255 морской стрелковой бригады.
...Знакомьтесь – наш ротный балагур Вася. Отчаянный мужик, настоящий краснофлотец. Да что там говорить – бедовый хлопец, с таким в разведку не страшно пойти, не боится ни бога, ни черта, ни комендатуры. Как мы тогда в Анапе драпали от патруля после драки на рынке с зенитчиками – это было что-то! Но удрали, куда этим «сапогам» зеленым с моряками тягаться. Потом комендатурские пришли к нам в расположение, хотели опознать и арестовать – да только обломилось им, нас уже в эшелон грузили. И ушли они, не солоно хлебавши, Вася обложил их залихватским свистом. А уж потом, когда тронулись в путь, Вася достал из сидора здоровенный шмат сала:
– Держи, братва! Гужанемся от души.
– Откуда?
– Когда на рынке бежали от пехоты, схватил с прилавка у какой-то зазевавшейся бабы.
– Гы-гы-гы! Вот это по-нашему, по-флотски: не зевай, Фома, на то и ярмарка.
И только старшина наш, бывший колхозный бригадир, сказал вдруг:
– Это что ж, ребята, получается: мы своих грабим? Немцы грабили, и мы туда же.
– Но-но! – перебил его Вася. – Мы за них кровь проливаем, жизни, можно сказать, кладем, а им для нас – харчей жалко?
– Так попросил бы лучше, чем вот так, как вор.
– Да ладно тебе, старшина, – сказали ему ребята, – не рви сердце, живи и радуйся, что цел пока.
И все стали есть, кто-то достал из сидора пузырь с первачом, кто-то достал кисет и закурил. Знали, что нам предстоит десант на керченский берег, думать об этом не хотелось, хотелось насладиться отдыхом в эшелоне, быть может – в последний раз. А там – вечный покой, для многих. Потери в морских десантах очень большие, зачастую гибли все.
Жарко натопили буржуйку, многие сняли телогрейки. Перед отправкой на Тамань нас в пехоту переодели, моряки возражали, но подчинились, только тельняшки себе оставили и еще кое-что, по мелочи. Почти все сохранили в сидорах бескозырки, чтоб в атаку в них ходить. Пусть знают немцы – моряки идут в бой!
Вася снял сапоги и протянул ноги к печке.
– Эй, комендор, – сморщил нос минометчик, – ты свои «караси» когда-нибудь меняешь?
– Только на водку!
Бойцы в вагоне грохнули страшным раскатом хохота.
– Но у тебя же ноги воняют, – не унимался второй номер расчета.
– Так ведь из ж-пы растут!
Вагон содрогнулся от хохота еще раз.
Ай да Вася, за словом в карман никогда не лезет. Свой в доску, наш мужик.
...
Как мы высаживались под Эльтигеном – это и через много лет даже вспоминать страшно. Ночью, в шторм, через минные поля форсировали пролив. В ста метрах от берега там проходит узкая песчаная отмель, поэтому прыгали с оружием и снаряжением прямо в воду. Но потом дно снова понижалось, а потому еще сто метров – вплавь, многие утонули тогда. Только мотоботы с малой осадкой высадили десантников прямо на берег. Надо сказать, немцы прошляпили нас, прозевали нашу высадку, но потом открыли ураганный огонь из дотов и береговых батарей, осветили участок высадки прожекторами. И начались для нас сорок дней, сорок ночей эльтигенского десанта: до девяти атак в иные дни, немцы с румынами лезли на нас непрерывно, при поддержке артиллерии и танков. Моряки также непрерывно контратаковали, в штыки. В перерывах между боями Вася как ни в чем не бывало начинал трепаться:
– Вот мы им дали, вот мы им врезали! Они от страху чуть не обоср-лись, когда наши тельники и бески увидели. Трусы они все, как один! Пусть только сунутся еще – мы им задницы-то надерем, засранцам.
Почему-то Васина болтовня уже не развлекала нас, а раздражала. Тем более раздражала, что все бойцы уже знали, на себе почувствовали: немцы – не трусы, сражаются храбро, умело и жестоко. Болтовня о «гнусных трусливых фашистах» годилась лишь для газет. А потом среди бойцов потихоньку начались странные разговоры: а почему-то Васю никто не видел в атаке. Хвастается он громко, как немцев на штык поддел, да только никто не видел этого.
...Когда моряки рванули в очередной раз в контратаку, Вася, выскочив на нейтральную полосу на полях сельхозкоммуны «Инициатива» (ныне село Челядиново), тут же шмыгнул в первую попавшуюся воронку.
На фронт он попал добровольцем. Так надо было, иначе срок ему корячился недетский, а второй раз он на кичу не хотел. Думал, пока попадет на фронт, война закончится. Война не спешила заканчиваться, но ему еще раз повезло, попал на флот, в береговую батарею, возле Туапсе. Но потом везение кончилось – немцы заняли Туапсе, а его в бригаду морской пехоты перевели, откосить не удалось. Двое с их батареи замостырили себе нагноение раны при неосторожном обращении с оружием в карауле – расстреляли их. Вместо госпиталя к Духонину отправили. Вася, сам собиравшийся сделать себе мостырку, после этого уже не рискнул. От десанта на Малую землю, под Новороссийском, он все же отвертелся, снова повезло ему. И Туапсе наши освободили, но их бригаду стали готовить к новому десанту.
Первое, что он понял, высадившись в Эльтигене: на фронте – стреляют, могут даже убить. А это не входило в его расчеты, потому он и тихарился при каждой атаке где-нибудь в ямке. Но чтоб никто не заподозрил его, громко похвалялся: «Как мы им наваляли – мама не горюй!»
Но до чего же страшно было сидеть вот так одному в окопе и бояться, что тебя шлепнут свои же, за трусость! До чего же паршиво сидеть, скрючившись, замирая сердцем, обливаясь липким потом и презирая себя, но не в силах вылезти из укрытия. Как противно дрожало тело и стучали зубы, до чего же тошно было от самого себя. Потом, когда стихнет бой, надо было осторожно выглянуть, выкинуть часть патронов, якобы расстрелянных в бою, и пару гранат и незаметно присоединиться к своим. Как же он боялся своих товарищей, вернувшихся из атаки, больше, чем немцев. Уж лучше б враги в плен его взяли, что ли.
Моряки возвращались по кукурузному полю в свои окопы, подбирая оружие и трофеи, и случайно вышли на воронку, откуда затравленным перепуганным зверьком смотрел на них Вася. Всех аж передернуло от омерзения к нему. Ничего не сказали, просто полоснули по нему из автомата, так и остался он навсегда в той воронке, скрюченный, с обезумевшими от страха глазами. Помнили его, но вслух не упоминали никогда, до того противно было и стыдно, что за своего считали, гордились им.
А мне тогда в том бою оторвало ступню на мине. Военврач прооперировал, зашил рану, и с тех пор я в атаки не ходил, лежал, безногий, на плащ-палатке в большом блиндаже-лазарете с другими ранеными. Пока нам не сообщили приказ командования: сегодня ночью все, кто может держаться на ногах, должны прорываться на другой наш плацдарм, севернее Керчи.
– А как же мы? – спросил один из безногих.
– В приказе сказано: прорываться всем, кто держится на ногах. Про вас ничего не сказано, – ответил комиссар.
Наступила такая мертвая тишина, что стало слышно, как бьются волны прибоя о песчаный пляж Эльтигена. И медперсонал, стараясь не глядеть на нас, стал собирать имущество. Всего на плацдарме было несколько тысяч раненых.
Мы молчали, приказ есть приказ. Понятно, лучше хоть кому-то спастись, чем все погибнут на плацдарме.
Лишь недавно прооперированный лейтенант сказал негромко, морщась и держась за перевязанный живот:
– Братцы, будьте людьми – оружие и патронов нам оставьте. Дайте нам хоть умереть по-человечески.
Скоро к нам стали приходить бойцы, оставляли оружие, в основном трофейное: кто гранату, кто винтовку, кто обойму патронов, и, отворачивая виноватые глаза, прощались и уходили.
Когда немцы и румыны ворвались в окопы, которые они считали опустевшими, в них начали стрелять оставленные своими раненые бойцы: кто с носилок, кто лежа на бруствере, кто стоя на коленях или на одной ноге.
Многие кинулись в воду, чтобы вплавь, через пролив добраться до наших, на Таманский берег. Напомню, что было это в декабре, а ширина пролива в этом месте – 15 километров.
Докарабкавшись на четвереньках до воды, я кинулся в кипящую пеной холодную волну. Меня тут же швырнуло ею обратно на песок. Держась за бетонный причальный столбик, кое-как встал на целую ногу и запрыгал обратно в воду, стараясь забраться поглубже. Холодно не было, студеная вода обжигало разгоряченное боем тело. Вразмашку прорвался через полосу прибоя и поплыл на восток, ориентируясь, чтобы пожары на эльтигенском берегу были прямо за спиной, но забирая к северу, из-за сноса течения. Рядом плыли остальные десантники, кто со стонами, кто скрипя зубами и закусив ленточки бескозырки...
А я смотрел на звезды над таманским берегом и не спеша, размеренно греб к своим. До Тамани далеко, так что силы беречь надо. Да только все равно не доплыть, уж больно далеко. Похоже, что конец. Нет, не страшно умирать. Жаль, что именно сейчас. Перед смертью не надышишься, не наживешься. Обидно, только теперь вдруг понял, как это здорово – жить. Хорошо жить, правильно. Так чтобы и сам хорошо, по-людски, и людям не в тягость. А я... Горе своих родителей, беда для учителей, гроза для соседских мальчишек. Скольких обидел, скольких побил ни за что, оскорбил. Запало вдруг, как в наш шахтерский поселок поселили ссыльных немцев, их дочка в нашу школу потом ходила. Сидела на занятиях тихо, всегда в платке: в эшелоне вши подхватила, пришлось ей остричься наголо. Сорвал как-то на перемене с нее платок, закричал: «Где твоя расческа?» И все старались обидеть ее, да и в поселке не упускали случай задеть ссыльных, молчаливых и безответных.
Сколько ж потом я этих вшей в окопе давил ногтями, все вспоминал ту, обиженную мной в детстве некрасивую, зашуганную девочку-немку.
А сколько еще потом ни за что людей обидел. Вот и получается – зачем жил-то? Правильно ли жил? Был бы верующий – утешался бы мыслями о раскаянии и царствии небесном. Да только ни к чему себя глупыми сказками тешить, обман это и самообман. Все, что ты наделал на земле, останется, не исправишь. Особенно теперь, когда жизнь, считай, кончилась.
А пока плыву на восток, к Тамани, качаясь на волнах, словно на гигантских качелях. Взбираешься на гребень, на самой вершине на секунду видишь далеко впереди тучи над темным таманским берегом, да небо озаряют вспышки залпов нашей дальнобойной артиллерии на косе Тузла. А потом, с гребня волны – вниз, как с горки.
Тело почти не чувствуешь, только очень болит нога. Та самая, которую оторвало миной. Военфельдшер объяснял мне в лазарете про фантомные боли, когда чувствуешь боль ноги или руки, которой нет. Как же нет, вот ее крутит, дробит на части, выворачивает, вот начало рвать жилы, отчетливо ощущаешь, как хрустят сместившиеся раздробленные кости в подъеме, как размозжило пальцы. Ступни нет, но я еще живу, я еще чувствую. А перевернувшись на спину вижу огоньки выстрелов с крымского берега, пули почти уже не достают нас. Я еще есть, я плыву, я могу добраться до своих и постараться оставшуюся жизнь прожить по-другому, лучше.
Вот только тело уже почти не шевелится, и руки стали такими тяжелыми, еле поднимаются, губы почему-то дрожат. Все тяжелее взбираться на гребень очередной волны, все труднее плыть. Но я еще живу, я могу плыть, я знаю, как теперь жить... я еще живу... я могу...
...Из всех десантников, уходивших вплавь с крымского берега в ночь 7 декабря 1943 года, до Тамани не добрался ни один, но катера Азовской флотилии подняли из воды 55 человек.
