Александр Бархатов
Так должно быть на войне, но все бывает гораздо непригляднее.
Фото Григория Тамбулова (НГ-фото)
Традиционный афганский новогодний прогноз. Снег с мелким дождичком и в этот раз себя вполне оправдал. Посыпало и растаяло, как положено.
К командиру заставы вбегает старший прапорщик: «Товарищ старший лейтенант, разрешите в честь праздника один рожок трассеров в воздух?» Командир кивает. Обычай: уходящие весной на дембель срочники и уезжающие в Союз прапора расписываются в небе светящимися очередями.
Через минуту сущая канонада – прапорщик, как оказалось, не только за себя просил, а за всех, кому на заставе выпал срок.
Собираемся праздновать: в ноль часов по ташкентскому времени, потом по-местному, потом по Москве. В снарядном ящике застывает праздничный торт из сгущенки с тертым печеньем.
В разгаре солдатское театральное представление. Ведет двухметровая снегурочка по имени Слава. «Афганский вариант моды для «металлистов» – демонстрирует обвешанный осколками духовских «эрэсов» комсомольский секретарь.
А у кого-то одна радость – прислониться к каменистому брустверу и бдеть. Выхожу. Когда долго смотришь в сырую темень, горы сливаются с небом. Воспоминания о доме. Как сон с открытыми глазами. Скоро родные этих ребят тоже будут загадывать желание. Понятно, какое. Кто-то в великой стране уже услышал двенадцатый удар часов.
Но незадолго до полуночи по привычному московскому времени неподалеку шумят «соседи», артиллеристы. Залп, еще и еще. Затем памятный радиосеанс.
«Нева, Нева! Я – Ока 21. С наступающим. Отработали по целям вместе с Романтиком. Записывайте 16 бородатых на ваш счет. Повторяю, 16 штука (как водится в армии – число в именительном падеже). Я – Ока 21, до связи».
Специально, как того потребовала бы цензура, меняю позывные радиообмена, дословно записанного в блокнот в новогоднюю ночь с 87-го на 88-й. Почему меняю? Детская и нелепая попытка снять груз с совести конкретных людей. Хотя они в этом и не нуждаются. Или по крайней мере не нуждались тогда, будучи под воинской присягой.
Впервые в жизни праздник принес мне столь незабываемые новогодние впечатления.
22 кг весит снаряд. Начинка – иголки наподобие патефонных. Три таких снаряда из десяти легли точно по координатам, рядом с тропой. В дополнение к шестнадцати «бородатым» семь убитых вьючных ослов, груженных патронными ящиками и мешками с каким-то попутным барахлом, которое теперь уже и не разберешь.
Тот же старший прапорщик поднимает с земли очередной автомат. Ставит целенький трофей на предохранитель. О подошву ботинка вытирает приставшее к оружию грязное мясо. То ли человека, то ли ишака. Все разметано и посечено в общую кашу.
Бойцы собрали только оружие. Быстро и сноровисто поковырялись в распоротых мешках. Все – уходим. Остальное приберет природа, здешние обитатели. Будь то местное племя или шакалы: кто вперед. За вещи тоже не стоило беспокоиться – афганцы не дадут пропасть ни одной тряпке или осколку посуды. Все пойдет в дело продолжения их немудреной средневековой жизни.
Когда возвращались на заставу, заметил торчащую в башне танка, как в пластилине, боеголовку пули крупного калибра. Как специально вваренная художником. Тоже никогда не видел. Ни до, ни после. Но это напомнило┘ кабульский госпиталь.
Рентгеновский снимок, висящий в операционной, по которому хирурги ориентировались, вскрывая череп. Пуля на снимке ничуть не деформированная, лежала картинно в мозгах дышащего человека, словно пойманная и тоже живая.
Знаете, есть такие специальные ловушки из синтетического волокна для следственного эксперимента, куда стреляют, чтобы получить пулю целехонькой. Похоже. Только в этой причинно-следственной цепочке уже нет задачи найти стрелявшего. Высшая справедливость – не в наказании, а в спасении.
Поначалу все как-то буднично было в Центральном кабульском военном госпитале. Первые метры от глухих ворот к скверу – избавление от тесноты шумной крикливой афганской улицы. Затем ощущение уюта, как будто находишься в Союзе. Хочется раскланиваться направо и налево. А на низкой лестнице, у самых госпитальных палат, замедляешь шаг, как бы ни спешил. Курилка для выздоравливающих.
Я долго не мог поймать интонацию тамошней размеренной жизни. Хотя чувствовал, что к банальному состоянию тревоги, знакомому для любого посетителя больниц, примешивалось нечто новое, особенное, но никак не мог понять, что.
Неприятно поразили простыни, протертые до состояния марли. Сетование медсестер: им говорили – на родине не хватает медицинского материала, потому что все идет в Афганистан, а тут дефицит не меньший, и ничего из одноразового.
Второй день снимаем с оператором Андреем Леоновым палаты с двухъярусными койками, перевязочные, где на каждом из пяти-шести столов одновременно идут процедуры, от которых хочется отвести взгляд. Синхронов о героизме, дружбе и сермяге быта вдоволь. Среди боли чувства выплескиваются через край. Такое впечатление, что искренность отношений по-настоящему начинают понимать, лишь повоевав, наглядевшись финальных сцен человеческой жизни.
Трогательные апельсины на тумбочке – однополчане не забывают.
Но┘ происходящее все равно норовит проскользнуть мимо немой картинкой, без всякой потребности в моем авторском присутствии. Накачал себя чужой болью до предела, Андрея до нашатыря довел, а нужного градуса восприятия все нет и нет. Хоть тресни.
В работе для меня это мерзкий момент, когда вдруг почувствуешь, что к тому, что и без того фиксирует камера, добавить нечего. А ведь должно быть нечто цементирующее видеоряд и текст: внешнее и внутреннее течение событий.
Я называю это интонацией. Поймаешь ее, и слова другие найдутся, сами выстроятся в нужный порядок. Это для меня как мелодия, которую ощущаешь и записываешь, только вместо нот – слова.
Случайная фраза хирурга Анатолия Леонидовича Трофименко: «Война – это травматология». И словно звякнул в сознании ключ. Вот оно. Здесь не было пожилых и немощных от рождения. Только молодые, сильные, покореженные тела. Потерянную ими энергию вампирит война. Так и надо снимать. В этом простейшее и жуткое впечатление от госпиталя. Столько сверстников не набирает ни одна из больниц. И пошло.
Андрей влет схватил тему. В новой интонации зазвучала и песня в аля-подъездном, мальчишеском исполнении легкораненых: «Зачем идет в Афганистане ненужная, кровавая война». На днях им предстояло возвращение в строй.
Сними я эти кадры не в 88-м, а раньше, вряд ли увидели бы себя на экране эти спеленатые бинтом пацаны. Не дошло бы до эфира.
Заметил, как резок в разговоре с ними военврач Трофименко. Почему? Его философия: их боль хирург должен чувствовать, но если будет сентиментален, то и повязку двадцать минут будет снимать, но ведь┘ это двадцать минут боли.
Врачи здесь должны были работать быстро. И еще из признаний Трофименко:
– В последней командировке (это означало – на армейском боевом выходе) было трудно. Двое раненых. Летим уже. И они оба погибли у меня на руках. Передать это ощущение не могу. Кошмар. «Когда «тянешь» больного (помню так и сказал – не раненого), и знаний хватает, и медикаментов, а он не идет. Это бессилие доводит до бешенства.
На прощание не хочется разбавлять понятое и услышанное лишними словами. Желаю хирургу с седыми висками коротко, как принято было в Афганистане – безработицы.
* * *
Собственные редкие ощущения от войны, как очки от близорукости, помогают мне лучше видеть предметы и людей. Другое дело, что этот опыт не всегда влечет за собой поступки. И слава богу. Семья, знаете ли. Хотя о ней я, признаюсь честно, не особо тогда вспоминал.
